Литоснова: оригинальная пьеса Островского «Последняя жертва». Признанная удача позднего Островского, ставилась более ста лет с успехом, экранизирована. Считается классической, в данный момент идет в нескольких столичных театрах. История женской любви к недостойному избраннику, картина нравов пореформенной России.
Режиссерская концепция: оставлено около 40 % текста. Остальное — парафраз или отсебятина. Фразы автора пьесы подвергаются искажению, звучат реплики неустановленного происхождения. Большие сокращения, часть персонажей отсутствует. Поэтика автора искажена, сюжет не изменен. Принцип историзма: не соблюден ни в чем.
Жанр: комедия-фарс.
Метод: антипсихологический, антибытовой, нежизнеподобный. Близок к эстрадному (устойчивая актерская маска, репризная подача текста).
Ненормативная лексика и обнаженная натура не используются.
Физиологических отправлений нет.
Художественная новизна: отсутствует.
Состав постановочной бригады и длительность спектакля: прилагаются.
По-моему, очень убедительно. Каждый может прочесть и понять, нужно это ему или нет. По данному описанию, мне кажется, ясно, что большой беды нет, но и счастья не будет тоже.
Итак, вы меня поняли: требуйте всюду сертификат спектакля!
Только в сертификате зритель найдет спасение и помощь в деле выбора нужного товара. Только сертификат покончит с путаницей фальшивых реноме и мнимых сенсаций.
Просто и понятно. Легко и доступно. Точность и правда взамен рекламных трюков и пыли в глаза.
Всегда есть выход! Боритесь с безумием и беспорядком! Да здравствует разум!
2005
Деньги, любовь и другие кошмары
Классический случай: я провинциал, в Москве на три дня. Куда бы пойти? Рассматриваю театральную афишу. Может быть, театр и начинается с вешалки, но театральный зритель начинается с чтения афиши. Однако загадочная это вещь — московская театральная афиша! К ней проводник нужен, по-старинному выражаясь, толмач, чтобы объяснял написанное.
Читаю: в Театре имени Вахтангова премьера. «А. Н. Островский. “Всюду деньги, деньги, деньги…”» Вот беда-то какая — Островского я люблю страстно, писала о нем и все пьесы драматурга читала помногу раз. Нет у него такой пьесы — «Всюду деньги, деньги, деньги…». Не мог он взять для названия разухабистую строчку неизвестного ему шансона («всюду деньги, деньги, всюду деньги — господа, а без денег жизнь плохая, не годится никуда»). В пьесах Островского как раз не «всюду деньги», а деньги находятся на строго положенном месте. Есть у его заветных героев и более важные вещи — Бог, совесть, любовь, ответственность за семью. Поэтому пьесы Островского и собирают полные залы сто двадцать лет спустя после смерти автора (Островский умер в 1886 году)…
Позвонила в театр. Оказывается, это они так замаскировали комедию Островского «Тяжелые дни». Великолепную, классическую комедию из жизни Замоскворечья. Придумать такую пошлость — «Всюду деньги…». Нет, не пойду. Ничего хорошего явно не увижу.
Вот реклама во всю стенку: «Вольный стрелок Кречинский». Какой-то продюсерский центр. Понятно, у каждого продюсера свои представления о прекрасном. Это, значит, «Свадьбу Кречинского» А. В. Сухово-Кобылина маленько улучшили. Интересно, почему, если автор умер и, таким образом, лишен возможности дать в глаз, его пьесы можно кромсать и переименовывать, как кому-то в голову взбрело? Почему люди, утверждающие, что они режиссеры, имеют право на все, а автор — ни на что?
В театре имени Станиславского тоже премьера. «А. Н. Островский. “Любовь и карты”». И такой пьесы мы у драматурга не знаем. Это, наверное, «Последняя жертва», которая идет в Москве повсеместно, но под своим именем только в Малом театре. В Театре Ленком как «Ва-банк», в театре Станиславского как «Любовь и карты». В бессмысленно-энергичном названии неудачного спектакля Марка Захарова хотя бы нет пошлости. Но уж за название «Любовь и карты» надо если не убивать, то сильно ранить. Неужели ухо не режет столь вопиющая дешевка? Любовь — одно из ключевых слов бытия, именно поэтому с ним следует обращаться осторожно и не допускать профанации, обесценки от употребления всуе. Сам Островский, сколько бы ни писал о любви, взял это слово в название только один раз («Поздняя любовь», 1873).
Поехали дальше. В театре «Сатирикон» — «Страна любви». Это всего-навсего вполне приличная «Снегурочка», поставленная К. Райкиным хоть и в стиле MTV, но с сохранением всего текста Островского, почти без купюр. Зачем же тогда переименовывать пьесу? Боитесь, что зритель на «Снегурочку» не пойдет, а на «Страну любви» побежит сломя голову? Все это ужасно наивно. Выдает отчаянные психозы театральных людей, которые уж не знают, что и придумать, чтоб заманить зрителя.
А не надо нас заманивать. Мы битые-перебитые, отравленные-перекормленные театральной продукцией низкого качества, и нас этикеткой не возьмешь. Нас можно удивить только хорошей работой. Вот не грех и у Островского поучиться. Человек написал сорок с лишним пьес. Большинство из них шли при его жизни и после его смерти, во все русские времена, всегда. Это более ста пятидесяти лет самый популярный драматург. Ясный и понятный, как солнце, и при этом никогда не подстраивавшийся под сиюминутные вкусы своего времени. Мало ли какая мода была на дворе — Островский на это не реагировал вообще. И что же? Кормит театр до сих пор — вы посмотрите афишу, хотя бы московскую, подсчитайте, и ахнете.
Островский дает работу актерам, материал для издевательства — режиссерам, пищу для ума и сердца — зрителю, деньги — казне. Но он умер, наследников нет, и защитить его, выходит, что некому. И поэтому любой бойкий малограмотный проходимец может его пьесу переименовать, переделать, вписать туда свое, может обессмыслить текст своими постановочными «находками». И никто не смей и возразить — иначе ты душитель свободы, ретроград, мракобес!
Какие-то странные нравы воцарились в театре. Например, в искусстве исполнения музыки есть сейчас авторитетное и популярное направление, называется «аутентичность». Это означает: произведение автора мало того что исполняется точно так, как написано, но еще и на тех же инструментах, что были при жизни автора! Не допускается никаких позднейших изобретений! Играете Моцарта — так извольте ровно на тех инструментах, что были при Моцарте… А теперь представьте себе, что вы приходите на концерт в филармонию, а к вам выходит полуголая дама, говорит, «Моцарт. Симфония тара-ра, та-ра-ра-рум» — и затем оркестр из трех электрогитар и баяна начинает играть симфонию № 40, выпуская такты и целые музыкальные фразы. Представили? Не может быть, говорите? Но это происходит — только не с композиторами, а с драматургами — каждый день в драматическом театре, причем на самых прославленных сценах, некоторые даже называются «академические». Ну, если «академия» — это другое имя борделя, спорить не буду…
Автор на современной сцене абсолютно бесправен, и нет ему защиты. А почему, собственно? Почему Островского, «боженьку» русского театра, чье имя — гарантия хорошей работы для десятка поколений зрителей, некому защитить? А почему бы, собственно, какому-нибудь зрителю не подать в суд на театр, который вводит в заблуждение потребителей, переименовывает, извращает классические пьесы? Может, это отрезвило бы одуревших от «свободы» театральных деятелей, и вместо жалкой коммерции они занялись чем-нибудь хоть отдаленно похожим на древнее и прекрасное искусство театра.
2006
Подобный жизни — угоден Богу
«Буду горячиться, заспорю — унижу и себя, и идею…», — волновался один герой у Достоевского. И я вот себя останавливаю, одергиваю — не надо горячиться и унижать «идею», надо спокойно, хладнокровно…
Не получается. Хочется куда-то бежать, найти кого-то Во Всем Виноватого (образ, придуманный писателем Сергеем Носовым) и воздать ему за все.
За уничтожение русского психологического, жизнеподобного театра, за то, что актеры не умеют ходить и говорить, за отсутствие характерологии — что в драматургии, что в режиссуре, что в актерском мастерстве. За то, что больше нет ни общих законов, ни доступных пониманию критериев, одна бесовщина по имени «самовыражение». (А чего им, бесам, выражать-то? У них за душой ничего нема.)
Но нет его, Во Всем Виноватого. Этот котлован, как всегда, рыли сообща. И вырыли.
Боже, что за туман стоял в наших глазах! Почему мы смотрели — и не видели, а и видели — не понимали…
Так еще со времен учения в Театральном повелось: отчего-то было принято о русском, бытовом, жизнеподобном театре говорить с небольшим (поначалу), едва заметным небрежением: да, была такая архаическая форма театра, но с приходом счастливой эры великих режиссеров жизнеподобие осталось в прошлом или эволюционировало куда-то, не говоря уже о том, что появился великий, величайший условный театр, главное условие которого — это признать, что режиссер имеет право на все, а все остальные, и в их числе автор, — ни на что.
