8
О Помпее Варе известно очень мало, а без посвященной ему оды Горация не было бы известно ничего. Вероятно, он назывался Помпеем потому, что его отец (или дед) получил римское гражданство благодаря Помпею Великому; вероятно, после разгрома при Филиппах он присоединился к Сексту Помпею (сыну триумвира) — точно так же поступили и многие другие сторонники Брута и Кассия, потому что иного способа продолжать войну не было. Секст Помпей не отличался непреклонностью Брута и заключал временные союзы то с одним, то с другим триумвиром, но после разгрома при Филиппах настоящей «республиканской» (то есть сенатской) армии никогда более не существовало.
Здесь уместно напомнить, что Гораций делал блестящую карьеру при Бруте (должность командира легиона в звании войскового трибуна для незнатного молодого человека была очень высокой, и ему завидовали уже тогда), а при Августе не делал никакой. Правда, Меценат подарил ему и Вергилию по усадьбе, однако в порядке компенсации, так как их собственные имения оказались конфискованы при наделении землей ветеранов, но Гораций в результате оказался навряд ли богаче, чем был до конфискации. Представляется уместным напомнить также о битве при Филиппах и о ее ближайших последствиях. При Филиппах объединенные армии Брута (правый фланг) и Кассия (левый фланг) встретились с объединенными армиями триумвиров Антония (правый фланг) и Октавиаиа (левый фланг) — Брут побеждал, однако Антоний потеснил Кассия, и тот в панике покончил с собой, что и решило исход сражения. Через несколько дней остатки армии Брута сразились с армией Антония, были разгромлены, Брут тоже покончил с собой, и все тот же Антоний похоронил его со всеми воинскими почестями — и вот Антония Гораций всегда ненавидел. Итак, поэт вернулся в Рим, доставшийся по соглашению между триумвирами Октавиану, который посадил там полуофициальным наместником Мецената, а сам продолжал воевать и не возвращался в столицу более десяти лет. Политическая гениальность Октавиана обнаруживалась постепенно, а когда совсем молодой Гораций поселился в Риме, совсем молодой наследник Цезаря был лишь одним из триумвиров: было совершенно не очевидно не только то, что он всех победит и станет Августом, но даже и то, что сам он уцелеет в конкуренции с очень сильными противниками. Хотя в общем судьба государства решилась при Филиппах, на единоличную власть претендовал не один Октавиан — и никто не мог знать наверняка, кому она достанется. А если бы она досталась Антонию, не только не было бы никаких амнистий, но все лица, как-либо связанные с его политическими противниками (прежде всех Меценат, а уж кстати и друзья Мецената), скорей всего, были бы попросту перерезаны — подобное уже случалось, и так погиб Цицерон. Это не значит, что Гораций, вернувшись в Рим, подружившись с Меценатом и сочувствуя Октавиану, избрал себе опасную долю, а значит лишь то, что во время гражданской войны безопасных мест не бывает.
Файбисович В. М. Указ. соч. С. 187–195.
Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1976. С. 427 (Тучков родился в 1767 г., так что принадлежал поколению, вскормленному просветительскими идеями).
Ю. М. Лотман в комментарии к «Евгению Онегину» отмечает, что сближение rus-Русь само по себе не было оригинальным: у Стендаля в «Анри Брюлларе» жители французского городка, ожидая прихода русских, шутят «о rus, quando ego te adspiciam?» — и никакой связи с Пушкиным тут, конечно, нет (Лотман Ю. М. Комментарий к «Евгению Онегину» М.; Л., 1983. С. 175–176). Что rus-Russie просится в каламбур, это очевидно; и так как французские школьники учили латынь несравненно больше и лучше российских, и образованные французы, соответственно, знали Горация неплохо, существенным препятствием для возникновения такого каламбура уже в начале моды на каламбуры (то есть при Людовике XIV) была, пожалуй, лишь полная неактуальность Russie — а едва историческая ситуация актуализировала русскую тему, как возникла и шутка. Навряд ли этот каламбур существовал во времена Тредиаковского, иначе его отголоски, скорей всего, как-то отразились бы в его этимологиях. Но французы у Стендаля именно цитируют Горация, а не изымают из сатиры одно слово, чтобы связать его к тому же не с современным им, а древним названием страны. Вообще, каламбур как игра сходно звучащими словами строится по тому же принципу, что этимология, — с тем лишь различием, что этимология, не будучи (по крайней мере, на уровне декларации) игрой, требует лингвистических аргументов. Итак, если в 1814 г. вышеприведенная шутка действительно существовала, Пушкин мог ее знать, и тогда это может служить дополнительным подтверждением его преимущественно косвенного знакомства с Горацием, но никак не отменяет этимологической пародийности «О rus!».
Файбисович В. М. Указ. соч. С. 184.
Dihle A. Studien zur griechischen Biographie. Göttingen, 1956. P. 1 sqq.
Аверинцев C. C. Плутарх и античная биографии. М., 1973. С. 22.
Wehrli Fr. Die Schuhle des Aristoteles. Basel, 1945. Bd. 11 (Aristoxenes).
Momigliano A. The Development of Greek Biography. Cambridge (Mass.), 1971. P. 45 sqq.
Рабинович E. Г. Флавий Филострат и его герой // Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского. М., 1985. С. 217–244.
В европейской традиции своеобразным чемпионом истинно философского образа жизни оказался, конечно, Сократ, не имеющий, по сути дела, никакого учения: см., например, Nehamas A. The Art of Living: Socratic Reflections from Plato to Foucault. Berkeley, 1998. Одним из рецензентов эта монография характеризуется как «партизанская», потому что академический подход якобы предполагает доминирование доктрины над жизнью, хотя можно говорить о двух родах философии, разделенных именно по признаку «теория/практика», и Сократ, конечно, предстанет тогда самым практическим (или жизненным) из всех философов. Жизнь его, однако, уже современниками описывалась так противоречиво, а «сократические преемства» (то есть почти все философские школы, неизменно возводившие себя к Сократу, как Академия, Ликей, Стоя и даже эпикурейцы) так мало похожи между собой, кроме разве наличия у каждой этического учения, что для новоевропейских философов — во всяком случае, постромантических — Сократ мог быть (и, скорей всего, был) не только и не столько образцом, сколько идеальным самооправданием: как ни поступи, в жизни Сократа непременно найдется эпизод, который можно истолковать в том смысле, что и Сократ вел себя сходным образом. Тут можно видеть прямую аналогию с «сокровищницей народной мудрости», из которой всегда можно почерпнуть пословицу о пользе, скажем, бережливости, а затем другую — о преимуществах мотовства.
Browning R. The Emperor Julian. London, 1975. P. 235.
Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. C. 192.
Пушкин A. C. Полн. собр. соч. T. XIV. Л., 1941. C. 112.
С боевым кличем на устах! (франц.)
Русский архив. 1874. Кн. 2. С. 199.
Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 65–66.
Terras V. A Karamazov Companion. The Univ. of Wisconsin Press. 1981. P. 13. Пользуюсь случаем поблагодарить профессора Терраса за сочувствие к этой работе.
Цицерон Марк Туллий. Избранные сочинения / Пер. В. М. Смирина. М., 1975. С. 52.
Ван Схоневельд К. Заметки об одном композиционном приеме Пушкина // For Roman Jakobson. The Hague, 1956. P. 532–534 (там же литература вопроса, с тех пор не ставившегося в принципиально новых аспектах).
Топоров В. Н. Еще раз об «умышленности» Достоевского // Finitis duodecim lustris. Таллин, 1982. C. 130.
Сначала Достоевский хотел назвать своего старца Макарием, что было бы прямым намеком на его главного прототипа — Тихона Задонского: но-гречески Τύχων — «счастливый», a Μακάριος — «блаженный» (XV, 419). Предпочел ли он имя «Зосима» из-за его внутренней формы (от ζῶ — «живу»), как полагают комментаторы академического издания, или из-за обаяния личности Верховского, неизвестно, тем более что одно не исключает другого.
Топоров В. Н. Указ. соч. С. 126.
Оный день, день гнева, спасет мир в пламени, по свидетельству Давида и Сивиллы (лат.).
