Совершенно противоположное впечатление производили перемены, происходившие в Гоголе, на С. Т. Аксакова. В 1844 г. он в числе других близких друзей Гоголя получил от него в качестве подарка под Новый год вместо ожидаемого второго тома «Мертвых душ» сочинение Фомы Кемпийского «Подражение Христу». О том, что подарок не только раздосадовал, но оскорбил его, Аксаков не скрыл от самого Гоголя: «Мне пятьдесят три года, я тогда читал Фому Кемпийского, когда вы еще не родились». Он писал, что, глубоко страдая, сомневаясь, выработал свой взгляд по этим вопросам и «сдал это дело в архив». «Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь были бы они искренны; но уже, конечно, ничьих и не приму…» (131').
С такой же прямотой и определенностью не принял С. Т. Аксаков и «Выбранные места из переписки с друзьями». Как преданный и искренний друг Гоголя, он глубоко скорбел о том, что «религиозная восторженность убила великого художника и даже сделает его сумасшедшим. Это истинное несчастие, истинное горе» (159). Однако, в противоположность П. В. Анненкову, он не мог сосредоточить свое внимание только на личной трагедии Гоголя. Аксакова, как и Белинского, взволновало общественное значение книги Гоголя, хотя он, конечно, не понимал так широко общественные вопросы, как Белинский в знаменитом «Письме к Гоголю». «Я не мог, — пишет он сыну в январе 1847 г., — без горького смеха слушать его наставления помещикам…» (165). Аксаков не прощает Гоголю, что он «льстит власти», возмущен тем, что Гоголь не устыдился написать: «нигде нельзя говорить так свободно правду, как у нас» (167). Он с негодованием сообщает сыну, что Гоголь «принял за стансы к царю» известное стихотворение Пушкина к Гнедичу «С Гомером долго гы беседовал один». Прочитав вторично статью «О лиризме наших поэтов» из «Выбранных мест», в которой говорилось о том, что лиризм русских поэтов зиждется на библейском отношении к отечеству и «любви к царю», Аксаков «впал в …ожесточение» и отправил Гоголю «горячее и резкое письмо» (168). Перечитав в третий раз письмо Гоголя о художнике А. А. Иванове, он задумал переплести книгу Гоголя с белыми листами и послать ему со всеми замечаниями: «Я сделаю все, что может сделать друг для друга, брат для брата и человек с поэтическим чувством — теряющий великого поэта» (168). Как и Белинского, его возмущал и отталкивал язык, которыми были написаны «Выбранные места»: «Я не мог, — пишет Аксаков, — без жалости слышать этот язык, пошлый, сухой, вялый и безжизненный…» (165—166).
Сначала Аксаков хотел сказать все, что думал о книге Гоголя, кроме самого Гоголя, только самым близким друзьям. Но потом он решил: «Обстоятельства переменяются. Мы не можем молчать о Гоголе, мы должны публично порицать его» (166). К себе, как другу писателя, он предъявлял требование: высказать Гоголю голую правду о его книге.
Ознакомившись с письмами С. Т. Аксакова, студенты отчетливо представят себе, как нелегко было ему сказать Гоголю, все, что он думал.
Эпистолярный материал этой книги даст возможность увидеть, как реагировал на книгу Гоголя каждый член аксаковской семьи. К. Аксаков считал необходимым сказать все, что думал, чтобы находиться с Гоголем уже «в прямых отношениях», и написал ему о том, что его возмутило более всего. Он обвинял Гоголя в «проступке» перед народом, видел в книге «презренье к народу, к русскому простому народу, к крестьянину». Его оскорбило непонимание Гоголем народа и то, что «помещик поставлен выше как помещик и в нравственном отношении» (189). Из письма К. Аксакова видно, что его автор понимал народ и крестьянство с чисто славянофильских позиций; он считал, «что простота и смирение есть только у русского крестьянина» (189). Со свойственной ей экспрессией и прямотой О. С. Аксакова, жена С. Т. Аксакова, выражала свое возмущение сыном — И. С. Аксаковым, который с одобрением принял книгу Гоголя: «С изумлением, разиня рты и поднявши руки слушали мы письмо твое о книге Гоголя. Вот тебе, Ванечка, семейная картина при чтении твоего письма…» (166). Однако никто из этой интересной и своеобразной семьи не пережил так глубоко н серьезно трагедию Гоголя и его книгу, как сам С. Т. Аксаков.
Преданный Гоголю всей душой, он более всего ценил в нем гениального художника и с этой меркой подходил и к Гоголю-человеку. В письме от ноября — декабря 1843 г. он сравнивал свое отношение к Гоголю с отношением к нему Погодина: «Вероятно, и я не понимаю Вас вполне; — писал он Гоголю, — но я, по крайней мере, понимаю, что нельзя высокую, творческую натуру художника мерить аршином наших полицейских общественных уставов, житейских расчетов и мелочных требований самолюбия» (127).
При всем значении для него Гоголя, Аксаков никогда не поступался своими воззрениями во имя сохранения дружбы с писателем. Зная о религиозных настроениях Гоголя, он открыто писал ему: «Я боюсь, как огня, мистицизма, а мне кажется, он как‑то проглядывает у Вас… Терпеть не могу нравственных рецептов; ничего похожего на веру в талисманы… Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник!.. Чтобы творческая сила чувства не охладела от умственного напряжения отшельника» (131). Он откровенно писал Гоголю, что его книга «вредна: она распространяет ложь ваших умствований и заблуждений» (170). Не принимая Гоголя — мистика и реакционера, он необычайно высоко ценит его великие произведения. И его письма дышат искренней болью за Гоголя—человека и писателя, горячим желанием помочь ему. Аксаков привлекает своей откровенностью, прямодушием, принципиальностью, цельностью и какой‑то здоровой психологической устойчивостью.
Гоголь и его время в книге и письмах С. Т. Аксакова
Мемуары, образно говоря, раскрытые окна в прошлое. Иные черты прошедшего становятся видны только с определенной исторической дистанции. Вот почему мы всегда говорим «об огромном, ничем не восполнимом значении свидетельств современников. «Пушкин и Вяземский меньше знали о декабристах, чем академик Нечкина, потому что их обзор был уже, хотя они были современниками, но они все же знали о них что‑то такое, что будущий историк никогда не узнает, если не осталось мемуаров». Поэтому все оговорки относительно «субъективизма» или ошибок мемуариста не лишают его голос значительности. «Не будем ходить далеко за примерами, но чем бы была история русской культуры и общества без таких книг, как «Замечательное десятилетие 1838—1848 гг.» П. Анненкова, «Воспоминаний» А. Панаевой, «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Аксакова, «Моя жизнь в искусстве» К. Станиславского, записки декабриста Якушкина, мемуарные очерки М. Горького и многие другие замечательные сочинения. Я уже не говорю о такой гигантской мемуарной энциклопедии, обнимающей почти полвека, как «Былое и думы» А. Герцена. Их вес и ранг куда выше большинства современных им романов и повестей, печатавшихся в толстых журналах на первом месте и прочно канувших в небытие»[384].
Попытаемся выяснить, чем мемуарное произведение может обогатить литературоведческий анализ.
Встречаясь с Гоголем на протяжении двадцати лет, Аксаков замечал перемены в его духовной жизни и внешнем облике. Аксаков знакомит нас с той обстановкой, в которой они с Гоголем встречались, говорит о впечатлении, какое Гоголь производил на окружающих.
В 1832 г. в Москве по субботам у Аксаковых обычно собирались гости. В одну из таких суббот М. П. Погодин неожиданно ввел в комнату молодого человека с хохлом на голове, гладко подстриженными височками, в больших накрахмаленных воротничках. Во всей фигуре заметна была претензия на щегольство. Так, иными художественными средствами, чем А. Г. Венецианов (1834), рисует Аксаков портрет автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Венецианов изображает черты лица Гоголя. Аксаков не говорит о них, но он передает впечатление, какое Гоголь произвел на окружающих: «В нем было что‑то хохлацкое и плутоватое». К. С. Аксакову показалось, что Гоголь держал себя «неприветливо, небрежно и как‑то свысока». В это первое знакомство Гоголь произвел на всех Аксаковых «невыгодное, несимпатичное впечатление». В нем было что‑то «отталкивающее, не допускавшее… до искреннего увлечения и излияния».
Но не только подобными субъективными впечатлениями о Гоголе делится Аксаков с читателями. Отдельные сцены рассказаны им с такой художественной живостью, что читатель начинает самостоятельно их продумывать, они пополняют его представления о Гоголе–писателе.
Показывая Гоголя в гостях у Загоскина, Аксаков пишет, что Загоскин без умолку говорил и хвастался: книгами, табакерками, шкатулками, своими поездками пр. Все это было «совершенный вздор», которому «искренне верил один Загоскин». Гоголь, конечно, сразу понял, кто перед ним был, и «говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру» (12). Сцена, в которой Загоскин «любезничал с Гоголем», неожиданно напоминает читателю посещение Чичиковым Ноздрева. В следующее посещение Гоголя Загоскин старался заговаривать о литературе, но Гоголь с этим известным тогда писателем говорил только о совершенных пустяках.
