Что выдвинутый в начале «Приготовительной школы эстетики» тезис о подражании не фиксируется жестко, а с ним, словно с гибким поэтическим образом, совершаются и книге разные превращения, что с ним вообще что-то происходит, — соответствует жанровой природе «Школы». «Подражание» расширяется, универсализуется, раздваивается: видимо, чрезмерно краткая форма первоначального тезиса о подражании и была весьма удобна для последующих превращений. Просветительский принцип подражания открывается для универсального смысла духовнопоэтического космоса — и не в этой ли своей духовности обнаруживает свою близость аристотелевскому мимезису.
Юмор. То, о чем говорит Жан-Поль в своей «Эстетике», и то, как он это говорит, — это у него преднамеренно и глубоко связано. «Эстетика» трактует о юморе, и эта «эстетика», все ее изложение подчинено закону жан-полевского юмора.
«Эстетика» Жан-Поля — это «приготовительная школа», и Жан-Поль готовит своих «учеников» к пониманию эстетических проблем не систематическим их изложением, а с помощью полусерьезного-полупародийного воспроизведения общепринятых схем их изложения. При этом Жан-Поль много пишет об особо волнующих его вопросах, а в третьей части «Эстетики» камня на камне не оставляет от схем обращаясь к писателям от лица поэзии и включая весь аппарат своих сатирических, комических и иронических приемов. Собственно теоретическое новое содержание «Эстетики» излагается у него между рудиментами традиционной систематики, излагается по большей части вопреки внешней системе упорядочивания материала, наперекор ей.
В произведении Жан-Поля осуществляется уникальный образностилистический синтез поэтических и мыслительных традиций. Так, если Жан-Поль многое наследует от философии Якоби, то ограниченность ее философско-художественного языка тонет в поэтически-образном многоголосии Жан-Поля. Э. Беренд, десятилетиями работавший с неопубликованными рукописями Жан-Поля, мог наблюдать, как в духе и стиле «Школы» сплавлялись «драматическая диалектика лессинговских исследований, блестящая риторика статей Шиллера, тонкая ирония диалогов Галиани, платоновский энтузиазм философских диалогов Гемстергейса, дерзкие парадоксы Тика, легкость Гиппеля и афористичность Лихтенберга»[48] и, конечно, множество иных не столько влияний, сколько стилистически-смысловых линий. Жан-полевская метафоричность мысли еще усиливается: ряды, или слои, поэтически воспроизводимой действительности, которые Жан-Поль ведет уверенной рукой и сложными путями, как единственный в своем роде мастер стилистической полифонии[49], ряды высшие и низшие, от червя до бога, указывают друг на друга, объясняют друг друга, являются образами (подобиями, Gleichnisse, аналогиями) друг друга. Метафоричность Жан-Поля — это всеобщая аллегория существующего в природе, в мысли, в искусстве, в поэзии. Все сопоставляется, сравнивается, ставится в ряд. Всякий, даже и самый незначительный, случайный и низкий образ, если к нему приравнивается что-либо существующее, есть уже осуществляемый, исполняемый прообраз и, как таковой, значимое звено в цепи бытия. Все существующее в целом включается в эту универсальную — не шиллеровскую — гигантскую игру смыслов в мире, в бесконечную игру отражений, прообразов и подобий. В жан-полевском колоссально-космическом мире все связано между собой не столько органическими связями роста, сколько бесплотно-духовными, пронизывающими весь мир линиями значения, когда всякая вещь, существуя отдельно от других, снятая в своем значении, молниеносно соединяется с другими, самыми отдаленными вещами. Таков жан-полевский всепроникающий «юмор», Witz.
Этот Witz сам у Жан-Поля находится в становлении, на переломе, и совмещает в себе все — и прежнюю, гуманистическую и барочную способность изобретения, ingenium, рассекающую и комбинирующую вещи, и «острословие» будущего. В Witz — и сугубо философский, принципиальный смысл, и житейская легкость. Witz — поэтически конкретен, как конкретна риторическая фигура, и универсален, потому что весь мир строит как комбинацию из всего отдельного, как энциклопедию частностей, как овеществленный, «взбесившийся», «одичавший» (если воспользоваться словом К. Брентано) каталог. Ирония, юмор, комическое выступают в сопровождении Witz, слагаясь вместе с ним в широкий принцип построения мира. Комическое может отсутствовать в данном конкретном месте произведения, но оно все равно всегда под рукой: Witz никогда не дает естественно-органическую, но всегда — странную связь вещей, а эта связь поражает, потрясает и нередко вызывает смех как реакцию внезапности, изумления своей изощренной изобретательностью. Классическая эстетика эпохи решительно сторонится такого Witz, чуждается его. Однако весь такой механически разобособленный мир одинаково прорастает органическими отношениями: сущность и смысл выходят наружу, как цветок растений и цвет деревьев (излюбленные метафоры!). Это — в духе эпохи, у Гёльдерлина звезды — цветы небес[50].
Теоретический, дефиниционный и терминологический слой «Приготовительной школы эстетики» причастен ко всеобщей игре смысловых отражений. Он метафоричен, или аллегоричен; по сравнению с таким всеобщим аллегорическим опосредованном всех вещей (или значений) узок и слаб, ограничен Якоби, как и другие философские учителя Жан-Поля.
Истинное и ложное искусства беспрерывно борются на просторах этой книги, между ее небом и землей, без конца отражаются в ином, претерпевают бесчисленные превращения, и жан-полевская истинная поэзия, истинное искусство, которым он учит в этой книге, не подвластны никакой последовательно и по пунктам излагаемой теории, покорны лишь беглой смене образов, из которых каждый торопится уступить место другому. Они покорны лишь поэтической фантазии своего творца, ставшей по воле писателя предметом для самой себя. Поток образов здесь всегда равен себе в том смысле, что из него никогда не может вырваться окончательный итог, окончательный и «объективно» обозримый пластический отпечаток смысла.
Немецкие догматические эстетики-идеалисты второй половины XIX века никак не могли понять этого жан-полевского эстетического богатства. Ко всякой эстетике подходя с готовыми вопросами («а что такое прекрасное, по вашему мнению?»)[51], они не могли постигнуть, как сама жизнь и само поэтическое творчество от своих глубинных жизненных потребностей рождают эстетическую рефлексию, как наполненный до краев, не стыдящийся хаотичности поэтический мир художественного произведения переплескивается от своего изобилия в форму эстетического «трактата» и в ней запечатлевает во всей существенности все жизненно и поэтически важное для себя. Жан-Поль не знает теоретической «чистоты». Все у него показано в сплошной беспрерывности своих метаморфоз, — какая тут «чистота»! Не случайно логика творчества поместила Жан-Поля среди антикантианцев в пору пришедшегося на самый рубеж веков кратковременного «метакритического нашествия» на Канта[52].
Юмору в этом эстетическом мире принадлежит та самая творческая роль, которая отведена ему в содержании трактата. Юмор «Приготовительной школы эстетики» вездесущ. Словно комический роман среди серьезных и сентиментальных в век Просвещения, «Школа» — эстетика юмористическая или даже комическая. Благодаря этому она приобретает способность разлагать построения ученого педантизма и не упускает случая потешиться над ним. Доставшийся по традиции «юмор» Жан-Поля на одном своем уровне — «доброе расположение духа», дающее автору ту внутреннюю свободу, которая позволяет соблюсти равновесие между «теорией» и «здравым смыслом» и разумно-критически отнестись к своим возможностям теоретика. Жан-Полю не отказано в целительном действии шутки. Подобная «юмористичность» — не безусловно позитивное достояние: она не дает автору возможности предаться той безграничной серьезности предмета, которой обладает всякий предмет в себе. Этого требовал Гегель, и такое требование не выполнит Жан-Поль. И сам предмет жан-полевской «Эстетики» не может не быть совсем иным, чем, скажем, у Гегеля или Шеллинга, у современных жан-полевской «Эстетике» Круга, Аста, Боутервека. Жан-полевские объекты отмечены внутренней неустойчивостью, почти патологическим беспокойством, — они уже вследствие этого размельчены в каждом своем проявлении, вспыхивают как искры, показывают отдельные свои грани, — они во власти «юмора», но не как рамки теоретического рассуждения, — они во власти юмора как мировой стихии, захватывающей и автора, и его героев, и его становящиеся образами понятия, и все в целом мироздание. По сравнению с таким жан-полевским всепроникающим юмором романтическая, шлегелевская, ирония — совсем иная. Она теоретична и неспособна воплотиться в ткань художественного произведения. Она систематична и, по замыслу, восходит от земного и ограниченного к высшему логическими шагами. В ней — зародыш диалектики, однако она субъективна, произвольна, есть выражение свободы личности. Я, от мира. Жан-полевский Witz своим моментом свободы — частным для него — соприкасается с романтической иронией. Соприкасается принципом преодоления односторонности, ограниченности, частности. Но жан-полевский Witz — это свобода, осуществляемая в мире, внутри мира, освобождение от скованности даже и своим Я. Я находит свободу в широком и вольном полете через мир. Оно не презирает земное, частное, предметное, конкретное, а сопоставляет его с вечным и прозревает его истинную цену в освещенности высшим. Далее: жан-полевский Witz идет от литературной традиции, идет изнутри произведения искусства. Романтическая ирония не лишена традиции, но в саму традицию она заносит элемент отрицания и отрицания же ищет в традиции. Романтическая ирония — интеллектуалистична, рациональна, у Ф. Шлегеля — с оттенком его классических и классицистических пристрастий. Жан-полевский Witz не столько уничтожает конкретность вещи, всего земного, сколько приводит все земное в универсальную связь. Вещь, «уничтоженная» таким юмором, восстает в целом космосе, пронизанном смысловыми связями[53]
