Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Под этим стихотворением две даты — 1941–1958, посвящено оно А. А. — Алле Андреевой. Ирина Усова ревностно отмечает, что Алла Мусатова провожала его только до метро. Конечно, стихотворение могло быть первоначально обращено и к Татьяне Усовой. Заканчивается оно так:

Уходя на фронт и думая о том, что может не вернуться, Андреев оставил свои рукописи Усовой. Среди них два экземпляра "Странников ночи". После ареста на одном из первых допросов ему предъявили письмо Татьяны Усовой, где говорилось о "литературном завещании". "Находясь в армии, — признался он, — я послал в Москву Усовой письмо, в котором писал, что делаю ее своим душеприказчиком и поручаю ей после моей смерти издать оставленные у нее мои литературные произведения"[294].

Татьяна Морозова, уже после того, как Андреев ушел на фронт, писала о нем в одном из писем: "Даня меня очень беспокоит. Он, не официально еще, женился на Татьяне Вл<адимировне> Усовой, [она] деятельная женщина, которая высоко ставит его. Она мне недавно сообщила о Дане. "Он пишет в вагоне, едет на север, сильно мерзнет, совсем охрип<…>" Он был писарем. Изумительный он человек, я все больше и больше восхищаюсь им". Мучаясь с дочерьми в Филипповской, зная — без посторонней помощи ей "из этой дыры не выбраться", она, что кажется удивительно наивным, надеется только на него, верного друга (а он на фронте и может погибнуть) — "Даниил меня вытащит, если сам будет жить лучше"[295].

В январе 1943 года готовился прорыв Ленинградской блокады. Среди дивизий, отправленных на усиление фронтов, была и 196–я стрелковая дивизия, входившая во 2–ю ударную армию. Дивизию посадили в теплушки и перебросили к Ладожскому озеру, высадив на станции Кобона. Сослуживец Андреева, Федор Михайлович Хорьков, вспоминал: "После изнурительных боев под Сталинградом нашу дивизию вновь пополнили и перебросили на другой фронт. Пополнение состояло в основном из казахов и узбеков, которые впоследствии храбро дрались, и нашу дивизию немцы прозвали ’’дикой".

Нам не говорили, куда мы едем, но выдали по сумке сухарей и велели строго беречь.

О направлении мы узнали только на берегу Ладожского озера. Нам приказано было идти по ледовой дороге.

Группами и в одиночку солдаты шли на синие огоньки, мигавшие впереди и указывающие путь. Мимо нас проносились машины и исчезали в снежных вихрях. Слева ухали пушки, с воем проносились снаряды и плюхались в лед.

Иногда раздавался предостерегающий крик: "Внимание, воронка!" — и мы обходили ее по колено в воде. Валенки намокли и ноги переставали слушаться. Я прошел четверть пути, проезжавшая машина затормозила. Шофер потребовал сухарь, соглашаясь перевезти на другую сторону. К его удивлению, я высыпал горсть сухарей, и вскоре трясся в кузове, на ящиках со снарядами.

Ленинград был в какой-то серой дымке.

У Финляндского вокзала изнуренные женщины протягивали руки и жалобно смотрели в глаза бойцов. Через несколько минут моя сумка была пустой"[296].

Этот переход описан в "Ленинградском Апокалипсисе", и в нем не только те же подробности, что и у Хорькова, но и увиденные поэтическим зрением, начиная с берега в сумеречной буранной дымке, откуда они начали свой путь, где —

А дальше открывался неоглядный ледовый простор, скрывавший "под снеговой кирасою" "Разбомбленные пароходы, / Расстрелянные поезда, / Прах самолетов, что над трассою / Вести пытались оборону…" И каждому на том ладожском пути, повторявшему про себя "Вперед, вперед!", могло казаться, что

Переход в поэме описан документально точно, с немецкими ракетами, взвивавшимися на юге, над вечерней Ладогой, с крепнувшим ветром и с огнями фар встречных машин на трассе жизни, которые казались неестественно красивыми в синем снежном мраке — "Как яхонты на черном веере". Утро ледового марша, когда идущим открылись морозные дали, оказалось буднично не геройским:

В город 196–я дивизия после двухдневного перехода через Ладогу и Карельский перешеек вошла одной из первых, поздно вечером:

"Нас разместили сначала в общежитиях Лесного института, затем, через Ижоры, перебросили на фронт, — описывал дальнейшее Хорьков. — Тылы дивизии располагались в поселке Рыбацкое, пригороде Ленинграда. Каждый день начинался с налетов авиации и артобстрела. В отдельные дни я насчитывал до двадцати трех налетов немецкой авиации на город. Но вражеские самолеты в город прорывались редко и беспорядочно сбрасывали бомбы на крыши поселка. Жители его терпели все лишения вместе с нами, но их мучил еще страшный голод. До слез больно было смотреть на их опухшие лица"[297].

Поздний вечер, дымящийся январской стужей, которым Даниил Андреев вошел в "город гибели", с пустынными улицами, зава ленными не убиравшимся снегом, с мертвыми окнами, запомнился навсегда. "Во время пути по безлюдному, тёмному городу к месту дислокации, — рассказал он в "Розе Мира", — мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у Храма Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как бы ворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва просвечивая сквозь неё, а потом поглотив её в себе, оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них великая демоническая сущность внушали трепет ужаса. Я увидел третьего уицраора яснее, чем когда-либо до того, — и только веющее блистание от приближавшегося его врага — нашей надежды, нашей радости, нашего защитника, великого духа — народоводителя нашей родины — уберегло мой разум от непоправимого надлома".

Третий уицраор, Жругр — демоническое олицетворение сталинской деспотии, а дух — народоводитель — Яросвет. Не только демоническая воля третьего уицраора ведет бой со злобным уицраором Германии, но и хранящий Россию Яросвет, непримиримый противник Жругра, реет над осажденным Ленинградом. Битва идет и в иных мирах. Перед поэтом завеса приоткрылась, и он ужасается видению драконообразного чудовища. В мерных "русских октавах" видение осмыслено, обрело дорисованные воображением подробности:

Переживание, сдержанно описанное в "Розе Мира", развернуто в поэме "Ленинградский Апокалипсис". А в поэме, замечает автор, "закономерности искусства потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания. Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось изобразить во временной последовательности, а в общую картину внести ряд элементов, которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в действительности в нём отсутствовали. К числу таких произвольных привнесений относится падение бомбы в Инженерный замок (при падении этой бомбы я не присутствовал), а также контузия героя поэмы".