Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Переживание, сдержанно описанное в "Розе Мира", развернуто в поэме "Ленинградский Апокалипсис". А в поэме, замечает автор, "закономерности искусства потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания. Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось изобразить во временной последовательности, а в общую картину внести ряд элементов, которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в действительности в нём отсутствовали. К числу таких произвольных привнесений относится падение бомбы в Инженерный замок (при падении этой бомбы я не присутствовал), а также контузия героя поэмы".

Ночь, описанная в "Ленинградском Апокалипсисе", не одна из блокадных ночей, а свирепая мистическая ночь великого сражения двух самых мощных в мировой истории драконов — уицраоров, с их демоническими полчищами. Когда орды чужеземной нечисти Клингзора обрушились на высившуюся на изнанке мира цитадель Российской державы, то ее свирепые защитники, забыв о противостоянии силам Света, всецело сосредоточились "на войне с врагом, ещё более тёмным, чем они сами". И решающую схватку защитников не только сталинской Цитадели, но и России с гитлеровскими войсками Даниил Андреев изобразил так, как ему увиделось в той январской ночи, после двухдневного ледового перехода: "Наступила глубокая ночь. Силы Света обрекли себя на временное добровольное бездействие, пока не завершится схватка чудовищ. Только перипетии этой схватки были видимы всем на земле; точно духовный паралич сковал высшие способности людей и лишь напряжённейшие медитации да наивысший творческий взлёт могли поднять иногда человеческую душу над непроницаемым кровом тьмы".

В надземной ночи шло мистическое сражение, а наступление наших войск на Ленинградском фронте началось утром 12 января. Мороз трещал за двадцать градусов. Ясное хрусткое утро взорвал орудийноминометный гул, по немцам ударили 4500 орудий. 18 января войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились, блокада была прорвана.

Рассказ Андреева о том, как он едва не попал под суд, так передает Алла Александровна: "Это был смешной эпизод. Его, солдата, отправили в какой-то ларек торговать, по — моему, хлебом и еще какими-то продуктами. И, естественно, скоро обнаружилась недостача, за которую его и привлекли к суду. К счастью, попался следователь, для которого имя Леонида Андреева не было пустым звуком, да и без этого было ясно, что человек, который спокойно сидит перед ним, ни в чем не виноват. Дело было в том, что Даниил не мог не давать голодным детям остатки хлеба. Он стеснялся требовать мелочь, когда ее у человека не было, и в довершение всего кормил хлебом приходившего к палатке жеребенка"[298].

Д. Л. Андреев. 1943. Ленинградский фронт

Хотя блокада кончилась, нормы хлеба увеличились в несколько раз, никто не ел досыта. "Смешной эпизод" грозил трибуналом, даже расстрелом. Более подробно мы знаем о нем со слов одного из свидетелей и участников — Федора Михайловича Хорькова. Он и познакомил их. "В то время, после тяжелого ранения, меня направили на работу в прокуратуру дивизии секретарем, — повествует Хорьков. — Однажды к нам явился высокий солдат с осунувшимся худым лицом. Вежливо доложил следователю капитану Борисову: "По вашему вызову рядовой Андреев…" Я невольно залюбовался солдатом, его доверчивым взглядом. Казалось, он отдавался на волю судьбы: "Вот я, весь перед вами, делайте со мной что хотите!"

Капитан Борисов стал его допрашивать. Я услышал, как солдат назвал себя: "Андреев, Даниил Леонидович, 1906 года рождения".

— Вы не сын писателя Леонида Андреева? — спросил я. Он утвердительно ответил, тогда я попросил его выйти и объяснил следователю, что это сын крупнейшего русского писателя.

Капитан Борисов книг не читал, но поверил мне и согласился помочь Даниилу Леонидовичу.

Даниил (позвольте мне его называть так, ведь впоследствии мы стали большими друзьями) работал в военторге, и у него не хватило продуктов на сумму более семисот рублей"[299]. "А мы, — рассказывает Хорьков, — должны были его за это судить. Он не стал утаивать свою слабость и открыто рассказал все на допросе следователю Борисову"[300].

В Ленинграде дороже клеклого хлеба, наполовину с жмыхом, целлюлозой и даже опилками, ничего не было. Проверка показала, что Андреев помогал голодным детям и, может быть, кого-то спас от смерти. Кроме того, при хозяйственном взводе, где служили большей частью казахи, был жеребенок, которого кормить оказалось нечем. А он тыкался в руки солдат, просил есть. Однажды жеребенок попался Андрееву, и тот не удержался, пожалел его, дал горбушку. С тех пор тот стал ходить за ним, попрошайничать. Так появилась недостача. Все это следователь доложил командующему дивизией генерал — майору Ратову, рассказав и о том, что провинившийся — сын писателя Леонида Андреева. Появилась резолюция: "В порядке приказа 0413 направить рядового Андреева бойцом в похоронную команду".

Солдаты и сами голодали. "Помню, после снятия блокады, — писал Хорьков, — нам выдавали двойные порции еды, но мы не наедались. Чувство ненасыщенности у меня продолжалось лет двадцать после окончания войны"[301].

Среди фронтовых перипетий и переживаний из дома пришло печальное известие. Умерла последняя из сестер его матери — Екатерина Михайловна Митрофанова.

В автобиографии, написанной 4 июня 1943 года, когда Андреев уже почти месяц пробыл в команде погребения, он перечисляет, где служил и в качестве кого: "В продолжение полугода работал старшим писарем — машинистом Политотдела 196 КСД (Краснознаменной стрелковой дивизии. — Б. Р.). После того, как эта должность стала внештатной, я был переведен на аналогичную должность сначала в штаб КАД (Краснознаменного артиллерийского дивизиона. — Б. Р.), затем в штаб 863 СП (Стрелкового полка. — Б. Р.), наконец переброшен в команду погребения при Отделе тыла 196 КСД.

Здесь я используюсь также на караульной службе, Своей теперешней работой очень доволен, так как работа канцелярского типа мне крайне надоела, да и вообще я не чувствую к ней ни малейшей склонности".

В командах погребения служили нестроевые и ограниченно годные. Их задача собирать с поля боя и предавать земле тела убитых, ставших в бесстрастных, как и положено, армейских документах списком безвозвратных потерь. Хоронили не только своих, но и немцев, бросавшихся в глаза черной формой. Работа тяжелая и страшная. Убитые с кишками, вывернутыми на землю, с оторванной рукой или ногой, со снесенным черепом… Нестерпимо тошнотворный запах разложения. Трупы от теплой погоды наступающего лета быстро разлагались. Их укладывали на повозки, накрывали брезентом и везли к вырытым ямам. Здесь воочию виделся ужас войны.

Хорьков вспоминал, что дивизия тогда располагалась на берегу Невы, напротив Шлиссельбурга. Жили они с Андреевым в соседних землянках. "Даниил каждую свободную минуту забегад ко мне и делился впечатлениями. Он вспоминал отца, родных, свою жизнь. Тогда я впервые узнал, что где-то во Франции живет его брат, Вадим Леонидович, переписка с которым прервалась, о чем он сожалел.

Было очень голодно. Прокурор и следователь часто отлучались, и нам с Даниилом доставались их порции каши и щей.

Даниил еще больше похудел и осунулся. Каждый день он видел изуродованные трупы, которые на повозках доставлялись к большим ямам. Иногда я подходил к нему, он приподнимал на повозке покрывало, и я видел посиневшие трупы. На их животах химическим карандашом были написаны фамилии. А потом просил меня уходить: "Я не выдержу этого сам, уходи!""[302].

Рассказывая о подробностях тех месяцев, Хорьков упомянул, что не раз видел Андреева с иллюстрированным томом Анри Барбюса "Сталин". "Потом он подарил ее работнику политотдел^ Дворецкому. Книга к Даниилу попала случайно. Нашу 196 Стрелковую дивизию перебрасывали с места на место: то на Карельский перешеек, то под

Колпино, то в Ленинград. Потом нас разместили на Невском пятачке. Я работал секретарем Военной прокуратуры дивизии и жил в землянке. Даниил хоронил убитых и в свободное время забегал ко мне поесть. Мы ели скудную пищу из одного котелка. Однажды в морозный день он вошел ко мне оживленный, раскрасневшийся и показал эту книгу "Сталин", которую подарили ему артисты. Он обычно был сдержан в разговоре, замкнут, а тут улыбнулся и рассказал:

— Ездил в Ленинград с работниками политотдела за артистами. Ехали в санях, дурачились. Артистка (он назвал ее, но я не запомнил) запела вдруг: "Мерзнет носик, мерзнут щечки, негде губки отогреть…" Обняла меня и прижала к себе.