Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

25 лет".<…>И где-то он был прав, а если по большому счету, то и во всем был прав. Ведь у Бога времени нашего нету"[431].

Каждый из осужденных последовал своим гулаговским путем. Андреева, Добров, Коваленские, Арманд, Добровольский, Ивановский — в Дубровлаг в Мордовию. Василенко и Шелякин — в Инту, где однодельцы наконец познакомились. Туда же угодила Волкова. Лисицына и Усова — в тайшетские лагеря. Скородумова — Кемниц — в казахстанский Степлаг, в Кенгир. Ее муж, Белоусов и Ивашев — Мусатов попали в Марфинскую "шарашку". Андреев 27 ноября 1948 года прибыл во Владимирскую тюрьму № 2.

Владимирка в пешие времена — всеизвестная каторжная дорога из Москвы в Сибирь. Андреева провезли проложенным рядом с полузабытой Владимиркой железнодорожным путем, из вагонзака пересадили в воронок и высадили у дверей тюремного корпуса. Предыстория Владимирского централа, равнодушно принявшего с привычными тюремными процедурами очередного узника — рабочий дом при Екатерине И, арестантская рота при Николае I, исправительно — арестантское отделение при Александре II. В каторжный централ тюрьма, переполненная политическими, превратилась в 1906 году. К тому времени в ней построили два новых корпуса, один из них по американскому проекту. Весной 1918 года по случаю революции и бедности централ почти прикрыли, но уже в начале 1921–го он превратился в политизолятор. Сюда вслед за контрреволюционерами, белогвардейцами вновь последовали революционеры — эсеры, анархисты, меньшевики. Потом — священнослужители, троцкисты — бухаринцы, вредители, шпионы и прочие враги народа. В конце 20–х централ стал тюрьмой особого назначения ОГПУ. В 1938–м, при Ежове, достроили новый тюремный корпус, заключенных прибавилось. Большие, чересчур светлые окна в старом "царском" корпусе наполовину заложили кирпичом, в остальных прикрыли "намордниками", чтобы заключенные не видели неба. Второй раз тюрьму с неуклонно растущим населением расширили в 1948–м, перед поступлением туда Андреева.

Владимирская тюрьма. Третий корпус. Фотография 1992

Тюрьма обнесена трехметровой кирпичной стеной и рядами колючей проволоки. На вышках часовые, по ночам горят прожектора. С одной стороны тюрьме соседствовала старая больница, с другой — кладбище с уцелевшей, действующей церковкой. Не слишком далеко, на городской площади застыл памятник Фрунзе, когда-то безуспешно пытавшемуся убежать из централа.

В нем четыре корпуса.

Первым считался новопостроенный.

Второй, из темно — красного кирпича, сооруженнный по американскому проекту, называли "больничным". На первом этаже корпуса находились камеры, где сидели номерные заключенные, на втором — психически больные и туберкулезники, на третьем — временно больные, на четвертом — врачебные кабинеты, "медчасть". "Больничные" камеры небольшие, на двух человек, режим здесь считался помягче.

В третьем — четыре этажа, прямоугольные ряды окон, некоторые на треть заложены кирпичом. Здесь и сидел Даниил Андреев.

В четвертом, самом старом, "польском" — в нем содержали участников польского восстания 1863–1864 годов, — клуб, устроенный в помещении бывшей тюремной церкви, и библиотека (тут на третьем этаже в хрущевские времена под фамилией Васильев отсиживал срок Василий Сталин). Старые царские корпуса, по свидетельствам зэков, были теплее и суше, чем новые — холодные и сырые.

После войны во Владимирской тюрьме во множестве появились пленные немцы и японцы — генералы и офицеры. Больше двухсот немецких офицеров, из генералитета — генерал — фельдмаршал Эвальд Клейст, последний комендант Берлина генерал Гельмут Вейдлинг, руководители разведки и контрразведки Ганс Пиккенброк и Франц Бентивеньи, начальник личной охраны Гитлера Иоганн Раттенхубер… Так что Андреев насмотрелся в тюрьме на немцев и признавался, что они его очень разочаровали.

Содержались в тюрьме и другие иностранцы, а еще — "номерные заключенные". Они не просто числились без имен и фамилий, не известных никому, кроме начальника тюрьмы, — сам факт их нахождения в тюрьме являлся государственной тайной. Среди них — бывшие министры Литвы и Латвии, родственники Надежды Аллилуевой, брат Орджоникидзе… Сидел под номером 29 бывший при немцах бургомистром Смоленска Меныиагин, засекреченный потому, что кое-что знал о катынском расстреле. В 1950–е, по смутным слухам, Рауль Валленберг. Сидели здесь русские эмигранты из Югославии, Чехии, Харбина. Сидели убийцы — рецидивисты и сектанты, известные артисты и крупные партийцы. Позже — высокопоставленные сотрудники Берии. Много знаменитостей — от Лидии Руслановой до Яноша Кадора.

Не все заключенные выдерживали тюрьму, умирали. В одиночках, случалось, сходили с ума.

У всех выходивших из тюрьмы на свободу брали подписку о неразглашении условий тюремного режима. Режим этот, по воспоминаниям узников, начал улучшаться после смерти Сталина и с 54–го до 58–го считался вполне сносным. В 1953 году Владимирскую тюрьму передали из МГБ в МВД. Лагерники, сюда попадавшие, в те годы называли ее "курортом". Но все равно, режим в тюрьме, подчинявшейся Москве, отличался строгостью, даже жестокостью. Тюремщики говорили, что они действуют по инструкции. Но среди них были злые и добрые, садистски мелочные и снисходительные.

Кормили заключенных плохо, все время хотелось есть. Получив в свои миски из кормушки обед, садились за голый деревянный стол и сосредоточенно, молча, ели. На обед — жидкий суп и каша, иногда вместо каши картошка. Полагалось 13 грамм жиров в сутки на заключенного. Поймать жиринку в супе — редкая удача. Пайка черного хлеба — 500–550 граммов на день. У кого водились деньги, могли пользоваться тюремным ларьком. Но и тут действовали ограничения. Два раза в год разрешалось получать посылки.

Обязательные прогулки — раз в день по часу. 20 минут заставляли маршировать. Одно время заключенные гуляли "на небесах" — на крыше, куда доносился уличный шум и откуда были видны большие часы. Но потом прогулки стали проходить между стенами, в глубоком, глухом каменном колодце. Зимой, в двадцати-, а то и тридцатиградусные морозы прогулки делались мучением — в ветхих, не греющих бушлатах, одетых на грубую хлопчатобумажную тюремную робу, вначале темно — синюю, потом каторжно — полосатую. Шарфов и рукавиц не положено. В камерах не отогреться: температура меньше 13 градусов.

Городские шумы в корпуса не долетали. Но рядом с тюрьмой, за глухим забором, находилось кладбище, и оттуда в камеры, выходившие в его сторону, доносились звуки похорон, колокольный звон — единственные звуки вольной жизни. Там же хоронили и заключенных.

Каждые десять дней водили в баню, меняли белье. Но часто и баня, особенно в холода, становилась испытанием.

Кровати — железные решетки из прутьев, во время сна нельзя выключать свет и прятать под одеяло руки. И стойкий запах параши.

Дважды в неделю камеры обходили врачи. На прием к врачу разрешалось записаться всем, а сам переход в больничный корпус сулил скромное, но развлечение. Здоровых заключенных быть не могло — туберкулез, болезни желудка от тюремного рациона: гастриты, катары, язвы, от малоподвижности — геморрои, и, конечно, нервы, и, конечно, сердце…

Газеты давали с двухмесячным опозданием — до сентября 53–го ежедневно владимирскую — "Призыв", с 1 января 54–го "Правду" и разрешили подписываться на другие газеты. Славился Владимирский централ самой крупной в СССР тюремной библиотекой — более десяти тысяч томов (в свое время ее существенно пополнили собранием Суздальского политизолятора). В конце мая 1925 года под нее отвели закрытую тюремную церковь. Политзэки иногда специально старались попасть во Владимир, чтобы "позаниматься" в библиотеке. В ней имелось немало запрещенных изданий, в обычных библиотеках давно изъятых. Ведомства МГБ изъятия "устаревшей" литературы не касались.

Другое разрешенное развлечение — шахматы. Играли в них с азартом, устраивали турниры. У Шульгина осталось впечатление, что Андреев только и делал, что играл в шахматы — "начинал… еще до побудки, а кончал с отбоем". Академик Ларин, попавший сюда на несколько месяцев раньше Андреева, писал жене: "Если до сих пор я всегда жаловался на недостаток времени, то теперь я вынужден искать способ убить его…"[432]. Поэтому здесь не только до изнеможения играли в шахматы, но и много писали. Писали и сочиняя, и конспектируя прочитанное. "Конспектировалось все, даже труды по ирригационным сооружениям Древнего Египта, — сосредоточенность на письме отвлекала от мрачных мыслей"[433]. Немало конспектов и выписок сохранилось и в тюремных тетрадях Андреева. Но все они связаны с литературными замыслами, с работой над "Розой Мира".