Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звёзд там нет, небо чёрно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания светятся сами собой — всё одним цветом, отдалённо напоминающим наш багровый…"

В январе следующего года начата поэма "Встреча с Блоком". В ней портрет Александра Блока, каким он представлялся ему в юности: "Иссушающий зной, точно пеплом покрыли черты, / Только в синих глазах — / просветлённое, синее море…" От поэмы сохранился отрывок, в нем брезжит мир инфернального Петербурга — Ленинграда с титаническим обликом царя Петра, навсегда овеянного стихами Блока. В "Ленинградском Апокалипсисе" и в "Изнанке мире" всадник — призрак "на клубящемся выгнутом змее" несет в руке блоковский "бурно — чадящий факел"…

Но, отправляясь с прежним вожатым в темные миры, он чувствует, что переполнен опытом иного и ему нужен новый язык для того, чтобы "концепцию", постепенно открывавшуюся в поэтических снобдениях, изложить во всей полноте. Земными словами рассказать о потусторонних странствиях. Но, как утверждал не забытый им Рамачарака, "высшие области астральных сфер очень плохо поддаются описанию, и у нас нет слов для этого и нет понятий". Ища соответственных слов, он обращался и к мифологическому языку, и к сакральному — церковнославянскому, поначалу только подступаясь к собственной и "услышанной", и придуманной терминологии, прояснявшейся и уточнявшейся постепенно, вместе с "концепцией". Он объяснит причудливую нерусскость вводимых им имен и понятий так: русская метакультура одна из самых молодых, а многое из творившегося в иных мирах названо в эпохи, когда существовали языки прадревние, неведомые нынешним филологам.

Вначале он злоупотреблял славянизмами и мифологизмами. От замечаний на стихотворение той поры "…И расторгнув наши руки…", высказанных женой, он не отмахивается, соглашаясь, что, действительно, "дефекты, свойственные той стадии (начало 50 г.) могут резать слух, — и вносит в текст коррективы. — Ты совершенно права насчет "Азраила", "горе влеком я" (перечеркни и читай: "лишь тобою ввысь влеком я"), — и теперь такого уж не случается. Я не согласен относительно "успения" (для этого не нужно никакого словаря, смысл этого слова известен десяткам миллионов людей — всем, кому ясен смысл слова "рождество"), — и, разумеется, Приснодевы. Это не случайно оброненный мимоходом архаизм, выветрившийся наподобие всяких Фемид и Аврор, а выражение одного из центральнейших понятий концепции, раскрываемых последовательными этапами. Неуместно там другое, соседнее слово — престол"[437].

Год 1950–й стал самым плодоносным в его жизни — стихи писались каждодневно. Потому не 49–й, а 50–й он называл годом возвращения к поэтической работе. В этот год начаты не только "Русские боги", но и "Железная мистерия", и "Роза Мира". За год он написал столько стихотворений, сколько не писал никогда. Из них сохранилось около сто двадцати, часть пропала после очередного "шмона". Например, он сам упоминал, что погибло много стихотворений о детстве, написанных в 50–м[438]… Кроме того, тогда же восстановлены многие стихотворения из сожженных на Лубянке, созданы их новые редакции.

Предвосхищавшие "Русских богов" циклы, названные "Над историей", выстраиваются, варьируются, подчиняясь одному углу зрения. Скоро этот взгляд будет назван метаисторическим. Из зернышка мироощущения, в котором поэзия и религиозное чувство нераздельны, он всю жизнь выращивал себя и свои сочинения. Теперь то, что Андреев называл доктриной, концепцией, миропониманием, начало приобретать зримые очертания. Но рядом со стихотворениями "надисторическими" писались другие, из воспоминаний о лесных дорогах трубчевских странствий. В камере иные миры легко соединялись с земным, ставшим почти ирреальным, существуя только за каменными стенами. То, что его искания и путь поэта привели в тюрьму, — логика русской истории и личной судьбы.

В тюрьме к нему должны придти откровения иных миров, духовидческие прорывы. В это Андреев верил безусловно, и откровения стали приходить — поначалу зыбкими снами — грезами, потом все более наполненными снобдениями. Что в них от поэтических вдохновений, а что открытия духовного зрения — различить непросто, он это сознавал. И в поисках "спасительной двери" возвращался туда, на берега Неруссы, где его так потрясло соприкосновение с космическим сознанием. Ощущение перехода, как когда-то он прочел у Рамачараки, во время сна своего "Я" из физического в астральное тело он пережил позже.

Февралем — сентябрем 50–го датирована поэтическая книга "Русские октавы". От нее в черновых тетрадях уцелело содержание семи частей: "Богам и соснам", "Пойма", "Гулянка", "Босиком", "Лесная кровь", "Немереча" и "Устье жизни". Все они из трубчевских странствий. Кроме вновь написанного, в книгу вошли стихотворения 30–х, получившие новые редакции, дополненный цикл 36–го года "Лесная кровь", завершенная поэма 37–го "Немереча". "Русские октавы" должны были стать первой книгой предполагавшегося многокнижья, а затем трилогии, должной раскрыть "концепцию". Но сама "концепция" еще не сложилась, состав писавшихся книг менялся. Позже многое из "Русских октав" перешло в книгу "Бродяга", а вторая книга переросла в поэтический ансамбль "Русские боги". Она начиналась с московской темы. Поэт видит три Москвы. Москва земная, историческая, с дорогими ему святыми камнями, затем темный двойник ее "в бездне", и "праобраз — в небе", увенчанный Небесным Кремлем, мечтой народа.

В "Русских богах" появляется образ Цитадели — Москвы сталинской, инфернальной, ставшей оплотом и символом богоборческой власти. Вокруг нее "Мчится с посвистом вихрь", и этот вихрь явно демонический: "Но тиха цитадель, / Как / Гроб" и в тучах над ней "Знамя — / Солнце ночи".

В "Железной мистерии" Цитадель — символ тоталитарной советской державы. Символ из статьи Сталина к 800–летию Москвы. Шульгин, прочитавший сталинскую статью в камере Владимирской тюрьмы, сделал из нее политические выводы. Один из них такой: "Заявление, что Москва остается цитаделью всемирной революции, равносильно объявлению войны всем буржуазным государствам… Следовательно, в ближайшие годы нельзя ожидать прочного мира"[439]. Он и позже считал, что страна живет "на грани войны". Этот вывод вполне разделял его однокамерник Андреев. Столкновение Советского Союза с Западом он считал неизбежным. Апокалипсис прошедшей войны должен логично продолжиться в мистерии мировой истории новым и страшным ратоборством гигантов в душной полночи "атбмного века". Главные темы его тюремных сочинений — тирания и война, они — главные опасности для человечества, говорит он в "Розе Мира".

Замыслы вытекают один из другого и складываются в поэтическую модель мироздания, скрепленную ее подразумеваемым творцом — им самим. Москва один из центров этого мироздания, поэтому ее описанием и открываются "Русские боги". Их первая глава — "Святые камни" — почти вся написана в 50–м, она начинается с Кремля, названного "ковчегом отечества", с младенчества "приувязанного" "к церквам, трезвонящим навзрыд". Все другие стихотворения главы о святынях религии и искусства. Поэт последовательно сакрализует все вокруг, весь мир, становящийся духовной, религиозной действительностью. И без искусства для него сакрализация немыслима. Культ и культура — взаимосвязаны и нераздельны. Библиотека и Большой театр — те же святые камни, что и собор Василия Блаженного или Храм Христа Спасителя. Для него и обсерватория — храм "у отверстых ворот Божества".

Стихотворение "Обсерватория. Туманность Андромеды" и "Великая туманность" — первая глава "Странников ночи" — связаны. Потому, видимо, в те же дни, когда написалось стихотворение, он принялся восстанавливать, воссоздавать начало романа. Но надежда, что рукопись романа хранится где-то в недрах Лубянки вместе с его "Делом", теплилась, и продолжать он не стал, подступали новые замыслы.

В стихах 50–го года он вновь прошел кругами своей жизни — московское детство, блуждания юности, трубчевские дороги, странствия ночами тридцатых, война… Прежние стихи, дописываясь, в новых циклах — кругах соединяли вчерашнее с сегодняшним, становились частью нового целого. "Концепция" "Розы Мира" вырастала из тех же кругов, из ожиданий прорывов "космического сознания"… Все, о чем он писал, не сочинено, а прожито и пережито — все "путешествия сознания" тюремными ночами, все видения. Личное становилось "космическим"… Мучительный круг темных искусов юности заново пройден в трех циклах "Материалов к поэме "Дуггур"" в те же 50–е.