Столь же полезными оказались и некоторые идеи А. В. Оболонского, который определил доминирующий «генотип» в российской культурно-этической и социально-психологической традиции — «системоцентризм». Мировоззренческой основой «системоцентристского генотипа» он считает «традиционалистскую ориентацию на стабильность отношений внутри Системы как высшую ценность… Внутреннее жизненное равновесие для члена такого коллектива достижимо лишь через полную гармонию с Системой, которая, в свою очередь, сохраняет устойчивость лишь благодаря соответствующему" поведению своих членов». По мнению Оболонского, господство в обществе подобного мировоззрения «отнюдь не гарантирует против мятежей и прочих социальных катаклизмов… Но все такие движения направлялись не против Системы как таковой, а против отдельных лиц и группировок, злоупотреблявших, по мнению массы, своим привилегированным в ней положением и тем самым угрожавшим ее стабильности. Не случайно народные восстания в традиционных обществах, как правило, проходили под флагом идеи „доброго царя“, и когда оседала пыль восстания, основные бастионы Системы оказывались не только неповрежденными, но порой и еще более прочными».[47]
Тезис о «системной лояльности» участников массовых волнений можно распространить на многие «плебейские» беспорядки новейшего времени. Стихийные лидеры беспорядков 1950–1960-х гг. обычно не покушались на устои коммунистической Системы. Их действия были направлены либо против «плохих чиновников» на местах, либо — «плохого Хрущева» на самом верху. Даже в Новочеркасске демонстранты, как известно, несли перед собой портрет Ленина, наглядно демонстрируя свою идеологическую лояльность и «верность делу коммунизма».
Все многообразие конфликтных ситуаций, разумеется, не может быть описано ни одной, даже самой подробной классификационной схемой. Тем не менее, очевидно, что любая теория конфликта вынуждена оперировать «чем-то, напоминающим „двухклассовую модель“» (Дарендорф). И прежде чем заниматься конкретным историческим анализом массовых беспорядков, предшествовавших и сопутствовавших им событий, нужно ответить на очевидный вопрос: кого собственно считать «сторонами конфликта» в каждом конкретном случае. На практике этот простой вопрос оказывался далеко не таким простым. Переход напряженности из латентной (скрытой) формы в форму открытого (и острого) противодействия неизбежно приводил к вмешательству государственной власти в любой, даже самый заурядный бытовой конфликт, нарушавший монополию государства на насилие и содержавший в себе угрозу общественному порядку. Индивидуумы и социальные группы постоянно вращались в порочном круге: легальные пути выражения недовольства закрыты, а нелегальные, естественно, преступны. Неудивительны поэтому многочисленные факты перерастания межгрупповых конфликтов в неповиновение местным властям, которым участники столкновения отказывали в праве быть третейским судьей. В этом контексте даже групповая драка, закончившаяся столкновением с милицией или попытками освобождения задержанных хулиганов, может рассматриваться в рамках более общего конфликта «население — власть».
Учитывая, что в советском обществе, большинство социальных групп было «атомизировано» и в результате монополии КПСС на власть не имело легальной возможности для организованного выражения и отстаивания своих особых интересов, мы вынуждены были использовать весьма расплывчатый, но более объемный термин «население» вместо «группа», «класс» и т. п. По тем же причинам для определения другой стороны конфликта мы предпочли понятие «власть» понятию «государство» — строгое использование термина «государство» придало бы многочисленным стихийным волнениям и беспорядкам статус гораздо более осмысленных и целенаправленных действий, чем это было в действительности.
Для советского общества, организованного более примитивно, во всяком случае, иначе чем гражданское общество западного типа, антиномия «население — власть» точнее передает специфические черты интересующих нас конфликтных ситуаций, чем принятые в западной социологии противопоставления «группа — общество», «группа — государство» и т. п. Иначе говоря, язык описания конфликтов не должен противоречить историческому и культурному своеобразию того или иного социума, его традициям, языку, на котором сами представители данного социума описывают свои действия и поведение. Наложение на одно общество понятий и категорий, выработанных для описания иного общества, пусть более или менее развитого и сложного (главное — другого!), не только существенно искажает общую картину, но и мешает оценить перспективу развития тех или иных событий.
В сферу нашего анализа попали не только собственно «массовые беспорядки», как определяло их советское уголовное право, но и другие острые и «мягкие» формы конфликтов, независимо от того, по какой статье квалифицировались эти деяния в советском законодательстве. Основными критериями внутренней классификации конфликтных ситуаций, а, следовательно, и выбора объектов исследования были, во-первых, массовость, размах и продолжительность столкновений (от групповых драк, сопровождавшихся кратковременным сопротивлением сотрудникам милиции, до многодневных городских бунтов, в которых участвовали сотни, а то и тысячи человек), во-вторых, уровень насилия и жестокости, проявленных участниками конфликта (погромные действия, массовые избиения, количество пострадавших, смертельные исходы, применение огнестрельного оружия властями или участниками беспорядков), в-третьих, — формы сопротивления власти (нападения на милиционеров, сотрудников КГБ, дружинников (бригадмильцев), военных; погромы отделений или постов милиции; уничтожение документов милиции или КГБ; попытки освобождения из-под стражи заключенных; нападения на партийные Комитеты и государственные учреждения и причинение им материального ущерба).
В книге рассматриваются как традиционные для России «бунташные» модели асоциального поведения масс («хулиганские войны» и «оккупации», погромы, стихийные выступления против местных властей, этнические беспорядки), так и более «осмысленные» формы протеста, имевшие относительно внятную политическую направленность, включавшие в себя ростки забастовочного и стачечного движения или использовавшие лозунги борьбы за национальную независимость. Особое внимание уделено парадоксальным формам народной «коммунистической мечты», нередко выступавшей в качестве идеологической оболочки социального конфликта и противостоявшей «реальному социализму» как «украденнай правда», моделям массового конфликтного поведения, реконструкции психологических типов участников и лидеров массовых беспорядков, культурных и этических стереотипов, «работавших» «за» и «против» режима в кризисных ситуациях.
Эпоха Хрущева и Брежнева, которую автор обозначил условным термином «либеральный коммунизм», принципиально отличалась как от репрессивной диктатуры 1930–1940-х гг., так и от попыток Горбачева реформировать «советский социализм», завершившийся крахом всей системы. Главным аргументом при определении хронологических рамок работы была оценка всей эпохи «либерального коммунизма» как пространства борьбы между потребностями модернизации и укорененными в институтах власти и управления, идеологии и массовой психологии традициями «патриархального патернализма» и бюрократического произвола. Вместо современной модели демократического взаимодействия между обществом и государством доминировала традиционная дихотомия «народ — власть». Поиск оптимального или, по крайней мере, адекватного новой постиндустриальной эпохе социально-политического механизма и при Хрущеве, и при Брежневе шел спонтанно, осмысливаясь во враждебных новой реальности идеологических формах. О самом наличии социальных и этнических конфликтов, реакции народа на свои решения правящая верхушка узнавала в неизбежно извращенной форме бунтов и массовых беспорядков либо нелегальных «антисоветских проявлений». Попытки Горбачева перестроить эту патриархальную «механику» привели к краху всей советской системы, деградации (но не исчезновению!) патерналистской традиции, появлению институтов «гражданского общества», слабость которых чревата постоянными кризисами легитимности нового строя, угрозой возвращения к патерналистским формам управления страной, а значит, и бунтов, «бессмысленных и беспощадных», как крайнего средства «информирования" властей о невыносимости бытия.
Работа над этой книгой была долгой. Ее появление на свет было бы невозможно без поддержки фонда Харри Фрэнка Гугенхайма (США, Нью-Йорк), который в 1997 г. одобрил проект «Городские беспорядки в Советской России, 1960–1963». Первоначально книга вышла в свет на русском языке в новосибирском издательстве «Сибирский хронограф» (1999 г.). В 2002 г. ее сокращенный английский вариант в переводе и под редакцией Элейн Мак'Кларнанд Мак'Киннон был опубликован издательством «М. Е. Sharp Inc.».[48] В новое издание книги, переработанное и дополненное, включена глава «Ящик Пандоры: конфликтный опыт ГУЛАГа», основанная на последних исследованиях автора. Появление главы о конфликтном социуме ГУЛАГа потребовало не просто изменений в структуре книги (новая последовательность глав), но и концептуальной перестройки текста, анализа таких факторов и обстоятельств массовых волнений эпохи «либерального коммунизма», которые остались вне поля зрения автора в изданиях 1999 и 2002 гг. Кроме того, при подготовке второго издания были использованы недавние исследования автора по проблемам советского «крамольного» сознания и простонародной оппозиционности.[49] По сравнению с русским вариантом 1999 г. были кардинально переработаны введение и, особенно, заключение книги.
