Владимир Козлов - Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг.

Работа над этой книгой была долгой. Ее появление на свет было бы невозможно без поддержки фонда Харри Фрэнка Гугенхайма (США, Нью-Йорк), который в 1997 г. одобрил проект «Городские беспорядки в Советской России, 1960–1963». Первоначально книга вышла в свет на русском языке в новосибирском издательстве «Сибирский хронограф» (1999 г.). В 2002 г. ее сокращенный английский вариант в переводе и под редакцией Элейн Мак'Кларнанд Мак'Киннон был опубликован издательством «М. Е. Sharp Inc.».[48] В новое издание книги, переработанное и дополненное, включена глава «Ящик Пандоры: конфликтный опыт ГУЛАГа», основанная на последних исследованиях автора. Появление главы о конфликтном социуме ГУЛАГа потребовало не просто изменений в структуре книги (новая последовательность глав), но и концептуальной перестройки текста, анализа таких факторов и обстоятельств массовых волнений эпохи «либерального коммунизма», которые остались вне поля зрения автора в изданиях 1999 и 2002 гг. Кроме того, при подготовке второго издания были использованы недавние исследования автора по проблемам советского «крамольного» сознания и простонародной оппозиционности.[49] По сравнению с русским вариантом 1999 г. были кардинально переработаны введение и, особенно, заключение книги.

Первым читателем книги был мой добрый друг и старый знакомый профессор социологии Калифорнийского университета (Сан Диего) Тимоти Мак Дэниел. Он же стал ее первым критиком — доброжелательным, умным и справедливым. Этому замечательному человеку автор вообще многим обязан в жизни. На разных этапах работы моральную и профессиональную помощь и поддержку оказывали автору Ольга Эдельман, профессора Шейла Фитцпатрик, Арч Гетти, Джеффри Бурде, Дэвид Пайк, Дон Рейли (США), Франческо Бенвенути (Италия), доктора исторических наук С. В. Мироненко и О. В. Хлевнюк, историк, член общества «Мемориал» Н. Петров. Неоценимой была помощь Д. Н. Нохотович в поиске и подборе материалов в фондах Государственного архива Российской Федерации.

Книга посвящена Марине Козловой, которая не только вдохновляла автора, это была как раз самая легкая часть ее обязанностей, но и терпела капризы, ругала, когда ленился, а главное — помогала жить простым фактом своего существования на земле.

Волна массовых волнений, накрывшая ГУЛАГ на рубеже 1940–1950-х гг. и достигшая апогея после смерти Сталина, не только нанесла удар по «рабскому укладу» советской экономики, поставив под угрозу строительство и эксплуатацию важнейших народно-хозяйственных объектов (железные и шоссейные дороги, каналы и шлюзы, гидроэнергетика, освоение месторождений, добыча и первичная переработка полезных ископаемых, лесозаготовки, строительство военных объектов в климатически неблагоприятных зонах и т. д.), но и пошатнула социальную стабильность и политическую устойчивость режима. Система, предназначенная для борьбы с социальными болезнями и защиты общества, в конечном счете, превратилась в угрозу существованию общества. С конца 1940-х гг. ГУЛАГ как важная часть государственной машины начал в катастрофических размерах воспроизводить то, что можно назвать геном «антигосударственности».

Восстания, неповиновения и бунты наглядно показали руководству страны, что ГУЛАГ как пережиток советской мобилизационной экономики эпохи форсированной индустриализации «выпал из времени», превратился в «заповедник сталинизма» и профессиональной преступности. Учитывая быструю «ротацию» заключенных в лагерях и колониях (600–700 тысяч человек в год), и систематический «обмен» населением между ГУЛАГом и «большим социумом», можно предположить существование прямой связи между выступлениями в лагерях и «хулиганской войной» против власти, вспышкой массовых беспорядков и городских бунтов в СССР во второй половине 1950 — начале 1960-х гг. Среди активных участников этих событий можно было встретить немало людей с лагерным прошлым. Зачинщики городских волнений воспроизводили как типичные схемы заурядных лагерных волынок, так и сложные модели политических протестных выступлений заключенных особых лагерей. Сравнительный анализ способов действия организаторов массовых беспорядков на воле и за колючей проволокой, а также сопоставление их социального «профиля» и modus operandi свидетельствуют об определенной взаимосвязи и даже типологической близости этих явлений.

Все массовые выступления и протесты заключенных, взятые в контексте сталинской модели социализма, были, в конечном счете, ударом по порядку управления и подрывали устои всей Системы в целом. Неважно, в данном случае, насколько сознательно формулировали эту цель участники выступлений, если формулировали вообще. Неважно даже, насколько объективная направленность выступления отвечала субъективным представлениям и стремлениям участников волнений, в какой мере совпадали, если совпадали, личные планы зачинщиков и организаторов беспорядков и тех, кто был лишь пассивным участником событий, бунтовщиком поневоле. Главное, что по меркам советского уголовного кодекса и в соответствии со сталинской уголовной практикой подобные действия, в конечном счете, оценивались как опасные государственные преступления, с одной стороны, и затрудняли выполнение ГУЛАГом его важнейшей — производственной — функции, с другой. (Не удивительно, что в отчетных материалах ГУЛАГа и МВД СССР статистические сведения о лагерном бандитизме и «повстанческих проявлениях» часто объединялись в общей рубрике[50]). Организация забастовки или восстания в особом режимном лагере предполагала уникальное сочетание причин и предпосылок — политических (благоприятная внешняя ситуация — война, смена правителя или режима), организационных (наличие сплоченных неформальных групп, авторитетных руководителей и/или организованного подполья), идеологических (осмысленные и достижимые, хотя бы гипотетически, цели и мотивы массовых действий), социально-психологических (запечатленный в групповом сознании опыт успешных протестных действий и/или действие будоражащих факторов — несправедливая смерть товарища по несчастью, превышающее лагерный «обычай» насилие в отношении узников и т. п.), наконец, физиологических — голод, истощение, болезни отбирали все силы заключенных и практически полностью исключали возможность коллективного организованного длительного и целеустремленного протеста.

Иные формы протестной активности заключенных — волынки, бунты, коллективные отказы от работы или от приема пищи — представляли собой более органичную, естественную и традиционную часть лагерного быта. Для их начала не требовалось ни тщательной подготовки, ни особой идеологии, ни даже формулирования далеко идущих целей. В ряде случаев для начала массовых беспорядков вполне достаточно было острой спонтанной реакции гулаговского населения на конкретные обстоятельства лагерной жизни либо наличия организованной группы заключенных, претендующих на особую роль и привилегии в лагерном сообществе. Борьба различных лагерных группировок — политических, этнических («чечены», «кавказцы»), этнополитических (украинские и прибалтийские националисты), чисто уголовных (воры-«законники», «отошедшие», «махновцы», «беспредельники» и т. д.) за контроль над местами заключения, их столкновения друг с другом и с администрацией, коль скоро они принимали массовые формы и осознавались властями как чрезвычайные происшествия, достойны изучения и описания не меньше, чем «чистое» политическое сопротивление в лагерях.

Протесты, самозащита и борьба заключенных за коллективное выживание никогда не были и не могли быть, политически и морально стерильными, хотя бессознательное игнорирование этого факта достаточно часто встречается в историографии. Способы действия и мотивы людей, вовлеченных в орбиту таких событий, порой просто невозможно однозначно квалифицировать как «высокие» или «низменные». Но все эти события, независимо от мотивов своих «актеров» и «авторов», разрушали и разлагали ГУЛАГ как огромный производственный организм и репрессивную машину, как сферу принудительного труда, безнадежно ретроградную, политически недолговечную, экономически неэффективную и человечески неприемлемую.

Отвечая в свое время на абстрактный вопрос: «Какие вообще мыслимы способы сопротивления арестанта — режиму, которому его подвергли?», — А. Солженицын упомянул голодовку, протест, побег и мятеж. Протесты и голодовки, по мнению Солженицына, как способ воздействия на тюремщиков имели силу только в совершенно определенной общественной ситуации.