С другой стороны, если условия в такой экономике, как немецкая, более благоприятны, чем в британской, для сохранения уже существующих производственных мощностей, то британский подход, возможно, позволит привлечь больше новых компаний при условии, что британские власти продолжат обещать ни к чему не привязанным глобальным компаниям то, чего они хотят. Если такая политика окажется успешной, то постепенно все страны возьмут ее на вооружение, наперебой обещая внешним инвесторам все, чего бы те ни попросили, и закончится это предсказуемой «гонкой уступок» в трудовом законодательстве, снижением уровня налогов и соответствующим ухудшением качества общественных услуг (помимо тех, в которых непосредственно нуждаются внешние инвесторы, таких как коммуникации и повышение квалификации рабочей силы). До сих пор эта гонка разворачивалась медленно, главным образом из-за того, что вопросы трудового законодательства и социального обеспечения в некоторых (хотя, разумеется, не всех) странах Евросоюза имели больший вес, чем в Великобритании. Но со временем положение изменится. Какие бы устремления ни порождали демократические процессы в политике, населению, нуждающемуся в работе, придется уступить перед требованиями глобальных компаний.
Как бы ни преувеличивали успехи глобализации, она, безусловно, вносит свой вклад в создание проблем для демократии — системы, едва способной подняться над национальным уровнем. Однако последствия возрастающего значения компании как института (что представляет собой один из аспектов проблемы глобализации) оказываются значительно более глубокими и негативно сказываются на состоянии демократии более тонким образом.
В течение 1980-х годов многие крупные корпорации пытались внедрить у себя корпоративную культу-ру или подход «компания превыше всего». Он включал в себя подчинение всех аспектов работы целенаправленному стремлению к победе над конкурентами. В частности, в соответствие с генеральным планом следовало привести личность наемных работников и степень их преданности нанимателю. Главной моделью экономического успеха тогда еще считалась Япония, а крупные японские корпорации особенно эффективно применяли такую стратегию. Для многих компаний это стало обоснованием для запрета внешним профсоюзам представлять интересы работников компании, ассоциациям работодателей — представлять интересы самой компании при заключении коллективных договоров; компании отказались даже от услуг торговых ассоциаций при защите своих интересов технического и рыночного характера. Отныне компаниям полагалось во всем рассчитывать только на самих себя.
Все это способствовало созданию сцены, на которой ключевую роль снова стали играть отдельные компании, а не деловые ассоциации, но дальнейшие события пошли по неожиданному пути. Энтузиазм в отношении корпоративной культуры обуздывал-ся двумя новыми важными тенденциями, сопровождавшими замену японской корпоративной модели как образца для подражания на американскую: 1) склонностью компаний стремительно менять свою идентичность в результате поглощений, слияний и частых реорганизаций и попыток избавиться от любых приобретенных в прошлом намеков на дурную репутацию; 2) все более случайным характером наемного труда (включая такие явления, как временные трудовые договоры, франчайзинг и приобретение статуса индивидуальных предпринимателей теми, кто de facto являлся наемными работниками).
Эти изменения стали ответом на резко возросшую потребность компаний в гибкости, которая стала ключевым приоритетом в их деятельности вследствие ненадежности современных рынков и возросшего значения фондовых бирж в результате глобального финансового дерегулирования. Приоритетной задачей отныне является максимизация акционерной стоимости, а это требует способности к быстрой смене сферы деятельности. На заимствовании такой англо-американской системы корпоративного управления настаивает сильное деловое лобби в континентальной Европе и Японии. В этой кампании присутствует и заметная идеологическая составляющая. На практике источником инвестиционных средств для подавляющего большинства компаний по-прежнему остается нераспределенная прибыль, а не фондовый рынок. Это наблюдается и в континентальной европейской экономике, где нераспределенная прибыль в большей степени дополняется банковскими займами, нежели акционерным финансированием, но более характерно для англоязычных стран — бастиона экономики, завязанной на фондовый рынок, в которой акционерное финансирование составляет лишь малую долю инвестиционных средств (Corbett and Jenkinson, 1996).
Для достижения подобной абсолютной гибкости уже недостаточно известной стратегии сохранения ключевого бизнеса вкупе с заключением подрядов на побочные работы. Отныне само сохранение ключевого бизнеса служит свидетельством нежелательной негибкости. Самые передовые компании переводят на аутсорсинг и субконтракты почти всю свою деятельность, за исключением работы стратегического штаба, принимающего ключевые финансовые решения, — тот продвигает бренд, но почти не имеет отношения к реальному производству. Решать возникающие при этом сложные организационные задачи позволяют информационные технологии. Так, с помощью Интернета можно получать заказы от клиентов и управлять производством и распределением, которые осуществляются на рассредоточенных производ-ственных мощностях, при изменении задач, легко переключаемых на другую программу. Цель успешной компании отныне состоит в том, чтобы обеспечить свое присутствие в первую очередь в финансовом секторе (потому что именно там капитал наиболее мобилен), а все прочие виды деятельности выполнять с помощью субконтрактов, передаваемых мелким, ненадежным структурам. Как убедительно показывает Наоми Кляйн в своей книге No Logo (Кляйн, 2005), если всю работу по производству продукции можно доверить субподрядчикам, сама компания может сосредоточиться на единственном деле — разработке своего бренда. Роль успешной компании, освободившейся от задач, связанных с собственно материальным производством, сводится к тому, чтобы связать свой бренд с привлекательными образами, идеями, знаменитостями; продукцию, носящую этот бренд, будут покупать благодаря таким ассоциациям, почти вне зависимости от ее реального качества.
Поразительный темп слияний и призрачный характер компаний, осуществляющих временное, анонимное накопление финансов с целью электронной координации множества рассредоточенных производств, привели многих обозревателей к идее об окончательном исчезновении капитала как социально-политической категории, что являет собой важный этап на пути к уничтожению классового деления старых индустриальных обществ (см., например: Castells, 1996; Giddens, 1998). Соответственно, компания начала XXI века может показаться более слабой в сравнении с ее предшественниками: это уже не солидная, весьма осязаемая организация с большой штаб-квартирой, а нечто гибкое, податливое, изменчивое, подобное блуждающему огоньку.
Но такое представление будет абсолютно ошибочным. Способность к деконструкции — крайнее проявление сущности компании, доминирующей в современном обществе. Классическая компания имела более-менее стабильный круг владельцев, собственные кадры наемных служащих, которых она нередко поощряла к долгой службе, и репутацию у клиентов, приобретенную в течение длительного времени. Типичной современной компанией владеют постоянно меняющиеся акционеры, которые продают и покупают свои акции по электронным сетям. В ней используются всевозможные договоры на оказание услуг для привлечения текучей рабочей силы и избавления от необходимости иметь реальных наемных работников. Те, кто трудятся на компанию, зачастую не в состоянии выяснить, кто же их фактический работодатель. Вместо того чтобы завоевывать репутацию качеством своей продукции, компания нередко просто меняет свое название и сферу деятельности, используя технологии рекламы и маркетинга для создания временного образа, который в свою очередь может быть изменен и переделан за весьма короткое время. Клиенты практически лишаются возможности ознакомиться с историей компании. Невидимость становится оружием.
В этом море изменений неизменными остаются лишь две вещи. Во-первых, идентичность крупнейших реальных владельцев корпоративного капитала меняется очень медленно: это одни и те же группировки, более-менее одни и те же лица, проявляющиеся во все новых масках и обличьях. Две экономики, наиболее далеко зашедшие в развитии этой новой формы гибкого капитализма, — США и Великобритания — в то же самое время являются двумя наиболее развитыми обществами, которым свойственно все большее неравенство во владении собственностью, несмотря на заметно возросшее по сравнению с прошлыми временами число номинальных акционеров. Деконструироваться могут конкретные скопления капитала, но только не его фактические владельцы. Во-вторых, как бы часто отдельные компании ни меняли свою идентичность, ключевая концепция компании как института — отчасти в результате самой этой гибкости — приобретает все большее значение в рамках общества. Этот момент требует более пристального рассмотрения, так как связан с некоторыми фундаментальными аспектами постдемократии.
