Заключение
На самом-то деле политология все-таки должна обсуждать проблемы и процессы. Процессы и проблемы. Общество накапливает проблемы. И тот, кто берется их решать, тот, кто ищет реальные ответы на них, – все равно рано или поздно окажется основным игроком. Этому в итоге будет подчинено все – назначения и снятия, элитные игры, конфликты и союзы элитных игроков, принципы структурирования элиты, система организации власти, формы государственности, в конце-то концов.
Нет элиты без народа, без общества. Но ей, элите, кажется, что она есть. А ничего другого – нет и не может быть.
В этой страшной иллюзии истоки кризиса метода. А также другого кризиса, который маячит на горизонте. Я, как мне кажется, показал, что даже за вычетом проблем и процессов нельзя редуцировать метод к тому, к чему он уже редуцирован. В этом цель этого доклада.
Но я вовсе не говорю тем самым, что можно вычесть проблемы и процессы и подчинить метод элите как таковой. Этого категорически нельзя делать. Проблемы и процессы должны быть восстановлены в своем основополагающем качествовании. И будут восстановлены.
Благодарю за внимание.
22.11.2007 : Суть коллизии
Люди, занимающиеся политикой, должны и даже обязаны давать оценку как определенным действиям власти, так и власти как таковой.
Оценки такого рода могут быть упрощенными. А могут быть и очень сложными. Я всегда ратовал за сложные оценки. Потому что реальность всегда сложна. Но есть риск утопить в этой сложности существо дела. И потому в каких-то ситуациях надо уходить от сложности и вводить предельно простые критерии. Лучше, если почти количественные (рис.1)
Пусть на оси Х расположены те или иные оценки качества нынешней российской власти. Я понимаю, что речь идет о крайнем упрощении. Потому что оценка может быть комплексной, многомерной, неоднозначной. Но давайте рассмотрим (сейчас станет понятно, зачем) этот простейший пример. Давайте представим себе, что на оси Х, где расположены эти наши упрощенные оценки, есть несколько точек.
Точка 0 – когда мы говорим: "Власть – так себе… Не добро и не зло… Ни рыба, ни мясо…"
Точка… ну, скажем, +5 – в которой оценка звучала бы примерно так: "Власть, безусловно, позитивна, хотя и не лишена недостатков".
Точка "+?", в которой оценка экстремально позитивна ("власть гениальна и абсолютно спасительна").
А дальше добавим к этому точку "-5" ("власть – скверна, но не лишена позитивов").
А также точку "-?" ("власть демонична и абсолютно губительна").
Как эта оценка связана с политическим поведением?
Казалось бы, очень понятным образом (рис. 2).
То есть если я нахожусь в точке "-?", то я оформлю свою крайне негативную оценку в виде соответствующей формы политического поведения. Например, в виде участия в революции.
А если я нахожусь в смысле оценки в точке "+?", то я сделаю все для поддержки власти. Организую соответствующее общественно-политическое движение, выйду на улицы сражаться со смутьянами, которые хотят свергнуть такую замечательную власть.
Все пока хрестоматийно. Хотя и этой хрестоматийности сегодняшним анализам зачастую не хватает. Где узловая проблема, позволяющая перейти от хрестоматийности к чему-то другому?
Одна из таких узловых проблем – безусловно, переход от оценки к политическому поведению (рис.3).
Очень наивно считать, что подобный переход однозначен. На самом деле, актор (лицо или социальная группа) может по-разному осуществлять подобный переход. Тут есть веер возможностей. Точнее – способов перехода (СП) от оценки к поведению (рис. 4).
Мы все понимаем, что это так. Что можно крайне позитивно относиться к власти и не оказывать ей поддержки в виде определенных форм политического поведения. Не выходить на митинги, например. И даже не голосовать.
А можно крайне негативно относиться к власти и тоже не трансформировать свое отношение в формы политического поведения.
Причин, опять-таки, может быть много.
Субъект, не осуществляющий подобной трансформации (лицо, группа), может не делать этого потому, что у него нет времени и энергии на осуществление определенных форм политического поведения. У него нет в оперативном пользовании нужных форм политического поведения. Он не знает, как вырабатывать эти формы. Он не верит в альтернативы данному негативному властному оператору. Он не хочет платить высокую цену за осуществление тех или иных форм политического поведения.
В любом случае, есть некое триединство (рис. 5).
Это триединство состоит из субъекта, который хочет воздействовать на власть, самой этой власти и определенной регулятивности. То есть форм воздействия субъекта на власть.
Эти формы, в свою очередь, делятся на три типа.
Тип #1 – регулятивность, допускаемая самой властью. Власть сознательно ставит себя в зависимость от субъекта, который хочет оказывать на нее влияние. Что же это за субъект? Это народ, общество… Кто-то скажет – гражданское общество. Власть говорит, что ее задача – чутко реагировать на народные чаяния или общественные потребности. Что только в этом случае она, власть, может быть эффективной. Что без такой регулятивности она потеряет связь с конституирующим ее субъектом. А, потеряв связь, рухнет.
Вся теория и практика создания властью регулятивности называется демократией. Регулятивность же обеспечивается институтами и процедурами. А те, в свою очередь, защищаются законом и Конституцией. Которые, в свою очередь, защищены надвластными институтами. Тем же Конституционным Судом, например. А все это защищено еще и регулятивностью другого типа.
Тип #2, с помощью которого это все защищается, – это прямая регулятивность, не зависящая от воли власти. В Конституции США, например, она защищена правом народа на восстание. Это право актуализируется в момент, когда власть разрушает регулятивность первого типа. А второй тип регулятивности, помимо конституционной легитимации, имеет и другие формы, так сказать, самообеспечения. Тоже специально опекаемые. Например, в США было много попыток отменить продажу огнестрельного оружия частным лицам фактически без ограничения. Но каждый раз противники подобной отмены апеллировали к праву народа на восстание как высшей конституционной норме.
Существуют и другие жесткие регулятивные формы. Например, всеобщая политическая забастовка, парализующая страну и вынуждающая власть пойти на определенные уступки, – это еще не революция (вооруженное восстание). Но это преддверие революции.
А деструктивный террор (например, против своего мирного населения) – это уже не революция. Но это выражение некоего отчаяния (воздействовать надо, а других форм нет).
Наконец, наступает момент, когда все формы воздействия по тем или иным причинам кажутся субъекту неэффективными. И тогда он отказывается от воздействия. Он не связывает свою оценку с формами политического поведения, потому что нет их, этих форм. Или не считает он их эффективными. Он "исходит". Можно считать, что и "исход" (внутренний или внешний) – это форма воздействия. Но это не совсем так. На власть никто не воздействует. Но если при этом оценка крайне негативная и не трансформируется ни в какое политическое поведение, то от власти отпадают. С отвращением отворачиваются. И при этом никак на нее не воздействуют (рис. 6).
Именно разочарованность во всех формах регулятивности – парламентской, революционной – привела к фактическому краху российского государства, скажем так, к сентябрю 1917 года. Крах был оформлен октябрьскими событиями. Когда, с одной стороны, государство рухнуло. А с другой стороны, это обрушение выявило группы, готовые сражаться за новое государство.
Но перед этим народ перепробовал все. Революцию 1905 года. Думские прения в пределах самодержавия. Переход от самодержавия к демократической (и даже советской) республике. Когда оказалось, что все эти формы ничего не решают… Ну, как принято говорить, нет ни хлеба, ни мира, ни земли… Народ отчаялся и просто отпал. Государство рухнуло. Началась иноземная (сначала немецкая, а потом и иная) оккупация.
На фоне всего этого определенная сектантская группа, страстно верящая в масштабную идею, оказавшуюся созвучной каким-то еще не потерянным народным чаяниям, сумела восстановить веру народа в то, что государство обладает хоть какой-то ценностью. Что оно способно решать проблемы. Конечно, это должно быть совсем другое государство. И проблемы оно будет решать другие и другим способом. Но дело это в целом незряшное (рис. 7).
Октябрьская революция, тем самым, стала не очередной формой регулятивности, в качестве каковой она сама себя репрезентировала. А пост-вне-регулятивностью. И это очень важно. Это не регулятивная форма #5, когда общество берется за оружие. Такая форма была применена во Франции во время Великой буржуазной революции. Спутать октябрьскую пост-вне-регулятивность с подобной регулятивностью совсем нетрудно. Но эта путаница может любого, кто хочет на что-то повлиять, увести очень далеко от существа дела.
