Гдлян и Иванов требовали от него показаний на «верха», на Москву, на кремлевских работников. Кахраманов естественно и объективно отверг их. А дальше дадим ему самому слово: «Не получив моего согласия, Иванов стал совершенно другим человеком. Он стал кричать на меня, называл на «ты», обзывал «комсомольской шкурой», сволочью, говоря при этом, что все партийные работники — взяточники, называл гадом. Говорил, что ему и Гдляну Политбюро поручило нами заниматься, и как они решат, так и будет. Пинал меня ногами по ногам, плевал в лицо. И вот это обращение меня довело до потери сознания. Раньше со мной никто никогда так не разговаривал. Я работал на руководящих должностях, меня уважали, а тут такое унижение. Он каждое слово сопровождал нецензурщиной, говорил «кончай быть аферистом и мошенником, ты мусор, 20 марта будешь помнить всю жизнь», пальцем тыкал в голову и говорил «гад, подними голову, взяточник». Так было часа два. Затем он вызвал следователя, фамилию его сейчас не помню, а сам ушел и его не было часа три. Возвратился бледным, злым и предъявил мне санкцию на арест, хотя протокол никакой не составлял. Я за санкцию не расписался, долго продолжалось унижение моего достоинства, а затем он начал составлять протокол и то вкратце, вызвал конвойных и сказал «заберите». После месяца такого терзания начались очные ставки с работниками Бухарского УВД. Когда была очная ставка с Рахимовым Ш. А., я сказал Рахимову, что он бессовестный, зачем оговаривает меня, Иванов закричал «молчи, гад», и ударил меня кулаком в лицо, но телесных повреждений у меня не было, толкал в плечо, говорил, чтобы я поднял голову. Рахимов сделал ему замечание, сказал, что так нельзя делать, без разрешения встал, приготовил чай, успокаивал меня, а Иванов говорил ему, не надо обращать внимание, он крупный преступник.
Иванов мне говорил, что раз я здесь не хочу ничего говорить, меня отправят в Москву и там я заговорю, у них такие методы работы, что я петь буду: посадят с рецидивистами, они сделают из меня «девочку», так как я работал зам. министра внутренних дел, а они нас, работников милиции, ненавидят и презирают.
Перед отправкой в Москву Иванов вызвал меня и вновь заставлял говорить, что якобы я давал взятки тем лицам, которых он называл. Я отказывался, говорил, зачем им это надо. Иванов кричал: «Закрой рот, сволочь, мы твоим родственникам подбросим драгоценности, у нас их достаточно изъято, и посадим их, кроме того, твоих шакальчиков, т. е. сыновей, как соучастников, арестуем и посадим, клянусь тебе, посадим». Для меня это было очень страшно, я верил его словам, потому что о своем могуществе он постоянно говорил, постоянно твердил, что они действуют от имени ЦК КПСС.
Я думал, что начались репрессии. Иванов мне говорил, что я жестокий человек, не жалею своих детей и родственников, что я фашист. Меня в наручниках повезли на самолет и доставили в Москву. Эти наручники сыграли роль в моем оговоре себя и других лиц. Долго в Москве меня на допрос не вызывали, а затем в июне 1985 года Гдлян и Иванов пригласили и вновь начали меня терзать. Да, когда меня привезли в Москву, то, по их указанию, меня переодели в старую тюремную форму. Меня это очень также унижало. Когда меня Гдлян увидел в этой одежде, то стал смеяться надо мной, говорил, «на кого же ты похож, но это только начало, что еще будет…»
После этого он ушел, угрожая, а Иванов остался. Он мне сказал, что моя жена умерла, мне стало страшно. Он показал мне два постановления на арест моих сыновей, один из них был несовершеннолетний. Я очень испугался за судьбу своих детей, что им тоже придется пережить то же самое, что переживаю и я. Поэтому я и согласился на предложение написать заявление, ложно оговорил себя и других.
Теперь есть необходимость обратиться к показаниям Рахимова Шамси. К моменту его ареста он занимал должность заместителя начальника УВД Бухарского облисполкома. Ныне он пенсионер. От него требовали оговорить в получении взяток руководящих работников МВД Узбекистана, но тот все домогания отверг. И здесь, как вспоминает Рахимов Ш., Гдлян применил к нему весь свой набор выбивания показаний. «Меня посадили в камеру с уголовниками, которые знали откуда-то, что я работник милиции. Там находился Добрин Марат, Соловьев, ранее судимый, Абдуллаев и многие другие. Уголовников привозили и помещали со мной и другими арестованными работниками милиции, чтобы они рассказывали нам, как над работниками милиции издеваются, избивают и даже убивают. Все это делалось по указанию Гдляна, Иванова для нашего устрашения, чтобы добиться нужных им показаний. Там, в следственном изоляторе, сидели «цеховики», которые склоняли нас, чтобы мы писали по предложению Гдляна «явки с повинной», что тогда наша камерная жизнь улучшится, нам будут предоставлять свидание с родными и разные другие льготы.
Более года меня Гдлян и Иванов подвергали оскорблениям, унижениям, называли душманом, врагом № 1. Рукой в лоб толкали и говорили, что в этом месте намажут лоб зеленкой, говорили, что я все купил — и диплом, и депутатство, и партбилет. Когда я им говорил, что я день и ночь работал, то они отвечали, что я бегал, чтобы получать взятки. Я год и два месяца не курил, а там закурил. Гдлян положил на стол семь уголовных дел на моих родственников, чтобы воздействовать на меня. Вот племянник мой якобы уже 10 лет получил, остальных тоже посадим, все имущество у них заберем и скажем их детям, что из-за Шамси Абдуллаевича вы так пострадали, чтоб ваши дети всю жизнь враждовали. Я это уже не мог выдержать. Они мне сказали, чтобы я не дурил, чтобы с ними сотрудничал, они для меня сделают все, достанут лекарства, свидание с родственниками будут давать, передачи будут принимать. Они давали мне сильнодействующие таблетки. Я их употреблял прямо в кабинете перед допросом. Был один случай, когда я уснул в кабинете у Иванова. Я уже стал на соглашательскую позицию, потому что они мне сказали, что другого выхода у тебя нет, что все равно ты будешь говорить, здесь мы даже камни заставляем говорить, сколько нам надо, столько ты будешь сидеть, хоть десять лет, все равно, мол, заговоришь.
Я понял, что у меня другого выхода нет, я им сказал, чтобы они не трогали моих родственников, пусть пишут, что хотят. Они мне предложили, чтобы я написал о даче взяток Эргашеву и Давыдову. Уже после их самоубийства Гдлян и Иванов сказали мне, что надо сделать задним числом, чтобы на тот свет они ушли преступниками, чтобы был общественный резонанс, что, мол, другие на них показания дали, «вложи и ты свой кирпич» в эти показания. Я признал, что получил 27 тысяч деньгами, спиртными напитками, коврами и другими товарами, а отдал Эргашеву, Давыдову, Каримову, Кахраманову 25 тысяч. Перед очной ставкой с Кахрамановым Иванов сказал, что у меня ответственный момент, что я должен в лицо Кахраманову сказать, что я давал ему взятку. Около получаса Иванов уговаривал меня идти на очную ставку, я не хотел, потому, что мне было стыдно. Они мне говорили, что я маленький винтик, что им нужен Кахраманов, с помощью которого им надо выйти на Москву. Кахраманова привели на очную ставку, он был очень болен. Иванов начал его оскорблять в присутствии начальника штаба Непомнящего, называл обезьяной, сволочью, неграмотным, что ордена и медали и все блага куплены. Непомнящему Иванов сказал, чтобы он принес медали Кахраманова. Непомнящий вышел. Кахраманов стал ему возражать. Мне Кахраманов сказал: «Бойтесь бога». Иванов разозлился, встал, начал ногой бить его по ногам ниже колен, рукой ударил в область груди. Я вскочил и стал оттаскивать Иванова, а Кахраманову стало плохо. Я привел Кахраманова в чувство, налил и напоил его чаем. Не знаю, что бы было, если бы я не оттащил Иванова от Кахраманова».
Смею утверждать, что ни Трубин ни его помощники не читали этих и аналогичных им показаний, они просто их не видели, как и многих других. Прочитав, может быть остановились бы перед тем, как вынести постановление о прекращении дела в отношении Гдляна и Иванова. А может быть и нет, ведь совесть и конъюнктура — понятия несовместимые.
Не читали они показаний и М. Бурханова, который рассказал о весьма любопытном факте: «Однажды Карташян вызвал меня на допрос и предложил выпить чаю. Я отказался, т. к. утром пил чай и сейчас не хотел. Однако он в настойчивой форме, уже начал заставлять меня пить чай, но я вновь отказался. Тогда он ударил меня и я свалился на пол. Карташян сказал: «Ты, дрянь, не только правду сказать не хочешь, но и чай мой отказываешься пить». После этого мне пришлось выпить этот чай. Это был обыкновенный на вкус чай, но от него у меня появилось какое-то неприятное чувство страха и безволия и я подписал то, что мне говорил Карташян».
Но ведь о подобном чае говорили нам и другие люди. Наша вина, что мы действительно не успели проверить всех обстоятельств, в том числе и возможного применения на допросах психотропных средств.
Как и в 30-е годы людям, измордованным в следственных камерах, сломленным психологически, потерявшим всякую сопротивляемость к обману и готовым пойти на любой оговор, подсовывали списки должностных лиц и требовали дать на них ложные показания о передаче взяток. Их суммы тоже частенько проставлялись напротив каждой фамилии. Перед тем как записать показания, арестованный составлял «добровольное» заявление о передаче взяток. Естественно, он не указывал в нем обстоятельств, причин, места, времени передачи. Ему потом их диктовали во время записи показаний.
