Либерализм столетиями проигрывает Россию. Это факт. Но почему проигрывает? И как проигрывает?
Признав факт проигрыша, зафиксируем далее, что либерализм обвиняет в проигрыше Россию. Ее и только ее. Он делает это столетиями. Он бичует эту негодяйку за то, что она не может его полюбить. Он говорит ей, что от этой ее неспособности проистекают все беды.
Заметим, что только наш отечественный либерализм ведет себя подобным образом.
Только он не стыдится такой, позорной и аполитичной, линии поведения. Только он никогда не спрашивает себя, почему он проиграл. И никогда не берет на себя ответственность за проигрыш. Тем самым он лишает себя всяких шансов на что бы то ни было. В том числе, и на саморазвитие. Потому что саморазвитие – это анализ своих ошибок. Своих, а не России.
Наш либерализм не хочет признаваться ни в каких ошибках. Каяться должны все, кроме него. Несовершенны все, кроме него. И особенно несовершенна Россия, потому что она его не любит. Так утверждает либерализм.
И он, утверждая подобное, оголтело, бесстыдно лжет. Потому что несколько раз за свою историю Россия полюбила либерализм.
Она его полюбила в феврале 1917 года и на подходах к августу 1991 года. И оба раза она за это поплатилась исторической катастрофой. Из этой исторической катастрофы Россию потом выволакивали другие, нелиберальные, силы. А либерализм, гаденько разбирая реальные или выдуманные несовершенства этих сил, внутренне остался, что называется, "при своих". Он себя ни в чем не корит. Он своих ошибок не признал. Разве что кто-то в эмиграции слегка поразмышлял над своим соучастием в катастрофах, унесших десятки миллионов жизней. Но именно слегка.
Слегка – это вообще родовая травма российского либерализма. "Monsieur l’Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил…"
Вот именно, что всегда слегка. То есть всегда легкомыслие. Оно-то и есть болезнь. И болезнь, представьте себе, отнюдь не случайная. Если учить слегка, то продукт обучения не может не быть легкомысленным. Слегка и легкомыслие – это не случайно однокоренные слова. "Легкость необыкновенная в мыслях", – говорил Хлестаков у Гоголя.
Что показывает Гоголь, тыча нам в нос этим страшным своим героем? Что там, где легкомыслие, там и пошлость. Когда учат слегка, то продукт обучения – всегда пошляк. Это может быть очень эффектный пошляк, ядовитый, злой, но это именно пошляк. Потому что суть пошлости в поверхностных реакциях на то, что никак не может быть при такой поверхностности понято. Ну, не может, и все. Отсюда страшное отвращение нашего либерализма к пониманию чего бы то ни было.
Девяносто лет прошло с 1917-го года. Девяносто лет кто-то прославляет, а кто-то поносит, кто-то обвиняет, а кто-то оправдывает. Сколько можно? Когда-то должен начаться тяжкий труд по объяснению. И более того – пониманию. Объяснение и понимание – не одно и то же. Это раз и навсегда доказал Дильтей. Ну, да ладно…
Для начала отодвинем в сторону понимание. К нему еще вернемся. И обсудим хотя бы обязательность объяснения. От нее-то куда, казалось бы, денешься?
Что такое сталинизм? Предложите аппарат описания феномена, выявите его структуру, определите генезис. Будьте объективны! Ведь это же не плод безумных действий больного человека по фамилии Джугашвили! Так нельзя! А рядом находились тоже больные люди? Вся партия была больна? Хорошо, вся партия. А народ? Без поддержки народа как партия могла победить в Гражданскую войну? Силами латышских стрелков, китайцев, кавказцев и евреев?
Буденный – это кто? Латыш? Китаец? Мингрел? Хасид? Дурочку-то сколько можно валять?
Тогда говорится, что болен был весь народ. И больной народ поддержал больную партию.
Далее возникает вопрос, почему он болен и чем.
Оказывается, что болен он несвободой. Началось, мол, это все с Ивана Грозного. А Иван Грозный откуда появился? Оказывается, что просто такой у нас народ – раб. А рабом его сделала власть. Китайский богдыхан не сделал свой народ рабом. Иранский шахиншах не сделал. Калигула не сделал. Филипп Второй не сделал. А Иван Грозный сделал. А почему это он сделал? Он был так беспрецедентно жесток? Более жесток, чем шах Аббас, "да будет благословенно имя его"? Чем Карл IX, устроивший Варфоломеевскую ночь?
Значит, дело не в жестокости властителей, а, якобы, в особой омерзительности русской души. Которая более, чем любая другая национальная душа, влечется к рабству.
Но если она так влечется к рабству, откуда революции? Да и многое другое. Французы к рабству не влекутся. Но под Гитлера они легли "на раз", за несколько месяцев. Героизм маки, Сопротивление никоим образом оскорбить не хочу. Не хочу – но правда очевидна. Известно, когда начали воевать и когда кончили. И чем кончили, тоже известно. Это – не рабская суть. А у русских – рабская. И потому они гитлеровцев, которые хотели их поработить и уничтожить (документы по плану "Ост" уж никак не выдумки), с колоссальными жертвами выгнали из страны, гнали до Берлина и добили гадину в логове.
Пошляк и на это найдет что ответить. Пошляк всегда на все будет отвечать. Остротой слов он всегда будет умело прикрывать свою внутреннюю суть – гложущую его внутреннюю пустоту. Именно эта пустота и рождает особый тип существования. Достоевский прекрасно описал это… Не в "Бесах", не дождетесь. В "Записках из подполья".
Наш либерал – это человек из подполья. Подполья метафизического, онтологического, политического. "Свету ли провалиться иль мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить".
Подпольная психология, описанная Достоевским, очень глубока и даже трагична в своей отвратительности. Но у нее есть одно ограничение. Люди этого типа категорически неспособны к реализации какой-либо власти. А также осуществлению какого-либо проекта и так далее. Психология этого типа роковым образом воспроизводит раз за разом феномен либеральной импотенции.
Дело не в том, что Барышня-Россия не любит либералов. Дело в том, что либералы специфически любят Барышню. Как известный кот из анекдота ("три часа водил по крышам, все рассказывал, как его кастрировали"). Либералы не хотят окончательного обнаружения Барышней всех особенностей их антропологии. Поэтому они Барышню не только не любят. Они ее ненавидят. Но по известной подпольной схеме и влекутся тоже.
И здесь я могу от ответа на вопрос, почему нет объяснения, перейти к ответу на вопрос, почему нет понимания. Немецкая классическая философская школа, начиная с Шеллинга, доказала, что для понимания нужна, помимо интеллекта, еще одна обязательная мелочь. Она называется любовь. Любовь позволяет проникнуть в предмет не объяснительно, а иначе. Преодолеть ограничения субъект-объектных отношений.
Когда любви нет, то понимания не будет. А когда все заполоняет подпольная ненависть, то не будет и объяснения. Будет только оргия подпольной пошлости, выдаваемая за интеллектуализм. Весь мир уже тошнит от этого. А наши пошляки остановиться не могут. Как не могут и понять масштаба вызова, с которым столкнулся настоящий либерализм.
Придется делать это вместо них. Потому что иначе содержание не раскроешь. Они не хотят развивать это самое содержание. И понятно, почему. Потому что на фоне такого содержания нечто слишком явственным образом обнаружится. Ну, а нам-то что бояться этого обнаружения? Нам-то оно и нужно. И потому мы должны восполнить отсутствие у них масштабного содержания. И перейти от мелочей к главному. Но что же главное?
Тупик свободы
Главное – это тупик свободы. Это огромная трагедия человечества. И обходить ее при обсуждении темы глупо и недостойно.
Я никогда, в отличие от многих, не имел ничего против либерализма как такового. Потому что либерализм связан с такой невероятно важной проблемой, как проблема человеческой свободы. Каждый, кто растаптывает свободу или даже девальвирует ее величие и важность, – для меня омерзителен. А поскольку настоящий либерализм – это подлинный певец свободы, то никакие расхождения с этим либерализмом не побудят меня кинуть камень в его сторону.
Но ведь нельзя не признать, что проблема свободы – это невероятно больная и почти тупиковая проблема XXI века. Что все оказалось намного сложнее, нежели это представлялось великим либералам прошлого. Они-то считали, что человека стоит только освободить, и он взлетит. Освободить его надо сначала политически (Великая Французская революция), затем еще и социально (Великая Октябрьская социалистическая революция и предшествующий ей призрак, который ведь не случайно бродил по Европе).
Потом оказывается, что освободить сразу и политически, и социально может только коммунизм и только в мировом масштабе. Потом выясняется, что есть паллиатив в виде западного социального государства. И что это и есть "конец истории". Потом выясняется, что история все равно не хочет кончаться. И ей надо помочь с помощью интервенций и бомбардировок (сравни – экспорт революций). Но все это мелочи.
