Ознакомительная версия.
Русский главнокомандующий Фермор после первых же прусских залпов понял, что все пропало; дал шпоры своему боевому коню и галопом покинул поле боя, бросив на ходу, что отправляется за помощью к корпусу Румянцева. Но не так думали солдаты и офицеры. Вместо того чтобы бросать оружие, размахивать белыми платками или прыгать с обрыва, они впрягаются в орудия, разворачивают их, перевозят на новые импровизированные огневые позиции. Эти варвары, как потом объясняли происшедшее свидетели-иностранцы, не знали различия между фронтом и тылом, не понимали, что их положение безвыходно, и считали фронтом просто-напросто то место, откуда атакует неприятель. Построившиеся было полки, едва придя в движение, напирают друг на друга, смешиваются, превращаются в бесформенную и сжатую человеческую массу, где действительно ни одно прусское ядро не пропадает даром. В одном из концов лагеря солдаты натыкаются на маркитантский склад, разбивают бочки с водкой и в несколько минут становятся пьяными тысячами. Фридрих, наблюдающий эту сцену сквозь подзорную трубу, бросает тогда на русский лагерь своих «черных гусар», чтобы довершить истребление противника.
Король был уверен в полной победе — впрочем, чем дальше, тем менее. «Фермор сдается… он сдался… впрочем, я еще не уверен в этом», — посылал он депеши своему брату, герцогу Брауншвейгскому. К счастью для русских, в эти критические часы их командующий был слишком далеко, чтобы вести переговоры о капитуляции. Между тем сумятица в лагере вопреки ожиданиям Фридриха совсем не привела к панике. Никто там не думал о бегстве или о сдаче. Отборная прусская кавалерия была встречена плотным огнем, ружейным и пушечным. Атака следовала за атакой, но все они разбивались как волны об утес. «Сами пруссаки говорят, что им представилось такое зрелище, какого они еще не видывали, — рассказывает участник битвы при Цорндорфе русский офицер Болотов. — Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство. Многие, будучи простреленными насквозь, не переставали держаться на ногах и до тех пор драться, покуда могли их держать на себе ноги; иные, потеряв руку и ногу, лежали уже на земле, а не переставали еще другою здоровою рукою обороняться и вредить своим неприятелям…» Французский дворянин на прусской службе де Катт в записках «Мои разговоры с Фридрихом» свидетельствует о том же: «Русские полегли рядами; но когда их рубили саблями, они целовали ствол ружья и не выпускали его из рук». Сам Фридрих позднее вспоминал этот день; «Они (русские) неповоротливы, но они держатся стойко, тогда как мои негодяи на левом фланге бросили меня, побежав…»
Здесь-то и сказалась разница в воинском воспитании. Прусская армия строилась на аксиоме своего короля: «Солдат должен больше бояться собственного офицера, чем противника» — и на соответствующих мерах внушения боевой доблести. Прусская пехота была хороша тогда и только тогда, когда маршировала под недреманным оком своих командиров. Фридрих понимал это и поэтому настоятельно рекомендовал своим генералам избегать переходов по лесным дорогам, если пехотную колонну, всегда готовую превратиться в толпу дезертиров, не «охраняют» гусары, и прямо запретил совершать ночные марши. Дисциплина в этой армии была жестокой, но дисциплина сама по себе может обеспечить лишь среднее усилие войска и не способна подвигнуть его на «невозможное», превышающее норму. Русская же армия при Цорндорфе как раз совершила это «невозможное», ибо сражалась в условиях немыслимых, не предусмотренных никакими уставами. Брошенная на произвол судьбы командующим, она все же под губительным огнем противника пытается перестроиться, что ей не удается сделать до генеральной атаки прусской кавалерии. Обычные узы дисциплины с нее в этот критический момент спадают, как спали бы, наверное, и с любой другой армии, но это не приводит к ее распаду, как это случилось со шведами при Полтаве и случится с пруссаками при Кунерсдорфе. Несмотря на то, что механизм субординации оказался парализованным и приводные ремни, идущие от верховного командования к рядовому солдату, безнадежно спутались, армия осталась армией. Офицеры в сумятице выпускают из-под контроля своих солдат, но отдают распоряжения первым попавшимся, и те выполняют их. Солдаты повинуются приказам незнакомых им офицеров не потому, что боятся дисциплинарных взысканий: теперь они ничего не боятся. А потому, что чувствуют к ним доверие, нуждаются в руководстве, в организации среди хаоса для того, чтобы лучше исполнить свой долг. Но вот противник отброшен (русские потеряли убитыми и ранеными 18 тысяч, пруссаки — 10 тысяч), и каждый спешит к знамени своего полка. Производится вечерняя перекличка, служится панихида — и вновь перед глазами Фридриха возникает стройная грозная боевая сила, непоколебимо стоящая на прежнем месте, как будто не было его, Фридриха, искусного маневра, не было сокрушительных залпов всей его артиллерии, не было стремительного удара его конницы и размеренно-методического натиска его пехоты. Он застал русских врасплох, он нанес им огромный урон, он сосредоточил свои силы так и ввел их в действие с такой последовательностью, которая всегда вела к победе над любым из его неприятелей. Но победы не было. Когда русские вышли из своего лагеря и направились на соединение с корпусом Румянцева, пруссаки уклонились от нового столкновения и уступили дорогу…»
Вот и в 1941–1945 годах немцы проявили военный гений, а наши генералы оказались не на высоте, но, в конце концов, это немцы «уступили нам дорогу» и уступили потому, что советский народ оказался прочнее немецкого, советская государственная идея оказалась прочнее немецкой, короче, победила не наша армия, а наше государство.
Давайте подсчитаем так. К лету 1942 года людские потери Советского Союза достигли 73 млн. человек вместе с теми, кто остался на оккупированных территориях, а до войны нас было 196 млн., т. е. наши максимальные людские потери достигли 37 %, но мы, советские люди, не сдались, мы дрались и сломали таки немцам хребет. А всего наши безвозвратные потери населения составили 26,6 млн. Или почти 14 %, но мы устояли, и белые флаги не вывесили. А немцы из 80 млн. населения потеряли чуть более 7 млн., т. е. около 9 %, но когда мы подошли к границам Германии, то немецкая армия еще отчаянно дралась, но сами немцы уже были не бойцы, они «сломались». Иногда антисоветчики радостно утверждают, что мы, дескать, завалили немцев трупами. Были бы эти антисоветчики поумнее, то помалкивали бы, поскольку завалить противника трупами позорно для армии, но почетно для народа — это показатель того, что не было у советского народа власти более дорогой ему, чем власть Сталина и большевиков.
В среднемМожет, это и трудно понять, но в данном случае надо говорить о каком-то среднем генерале и офицере, об офицерстве в общем, поскольку отдельные примеры и мужества, и подлости ни о чем не говорят — о трусах и дураках в своей среде пишут и немецкие офицеры, а храбрецов среди генералов и офицеров было полно и в Красной Армии. Немцы могут привести нам в пример летчика Руделя, который, потеряв ногу, вернулся в полк и продолжал бомбить наши войска на своем Ю-87, а мы без труда предъявим им Маресьева, который сбивал немецкие самолеты, летая вообще без обеих ног. Я могу вспомнить, что цитированный выше полковник Толконюк, признанный негодным для службы, порвал медицинское заключение и вернулся на фронт, могу вспомнить танкиста Драгунского, который стал инвалидом, но сбежал на фронт. Но немецкий офицер Бруно Винцер, который в самом конце войны в тылу заболел желтухой и мог бы досидеть в госпитале до капитуляции, больной вернулся на фронт в свой дивизион и, вспоминая сослуживцев, пишет:
«Мой адъютант, лейтенант Бертольд, по профессии художник, был несколько раз тяжело ранен и признан «трудоспособным» для тыла, однако он добровольно возвратился на фронт.
Командир штабной роты Хаазе тоже получил несколько тяжелых ранений и был признан «пригодным к службе в гарнизонах на родине», однако ему была противна обстановка в гарнизонах, и это побудило его отправиться вместе со мной в пехотную дивизию».
Проблема еще и в том, что отличные и храбрые офицеры даже в большом числе не способны принести армии столько пользы, сколько вреда принесет один подонок.
Вспомним, ведь Красная Армия сорвала немцам план «Барбаросса» — план нападения на СССР, более того, она вообще могла остановить немцев на границах. Ворошилов на севере советско-германского фронта и Буденный на юге сдерживали немцев и не давали тем провести намеченные окружения советских войск, но предательство генерала Павлова в центре все предопределило — немцы прорвались, провели подряд три окружения, и войска Красной Армии на флангах тоже вынуждены были отступать, бросая немцам население, территории, промышленность оккупированных районов.
Ознакомительная версия.
