обсуждения условий своей отставки, за окном президентского дворца бушевала толпа. Улица пульсировала скандирующими манифестантами, которые размахивали итальянскими флагами и откупоривали бутылки с шампанским. На одной ее стороне люди пели
Hallelujah Леонарда Коэна под аккомпанемент импровизированного оркестра, на другой отплясывали летку-енку. Машины сигналили, прохожие подпевали. Казалось, на наших глазах вершилась революция.
Но все было далеко не так. Уход Берлускони едва ли был классическим триумфом «власти народа», скорее, торжеством власти финансовых рынков. Не воля избирателей отстранила от власти коррумпированную и неэффективную клику Берлускони; сигнал к его отставке поступил одновременно с финансовых рынков, с бюрократических командных высот Брюсселя и от руководства Европейского центрального банка во Франкфурте. Они же выбрали на его место бывшего европейского комиссара, технократа (и поэтому не «политика») Марио Монти. Люди на улицах Рима имели все причины торжествовать, но были совершенно бессильны. Хотя Берлускони и ушел, в переживающей кризис Италии избиратель больше не был главным действующим лицом. Народное празднование отставки Берлускони напоминает энтузиазм, с которым итальянцы приветствовали победоносное шествие наполеоновской армии в 1796 году. Люди на улицах были не действующей силой истории, а лишь ее наблюдателями.
В случае Греции Брюссель стал символом высокомерной элиты, перекладывающей издержки кризиса на хрупкие плечи беззащитных греческих граждан. Для Италии, пусть и ненадолго, Брюссель был единственной надеждой сместить непопулярного премьер-министра и снести выстроенный им олигархический режим. В основе ослабления легитимности Европейского союза лежит утрата Брюсселем роли союзника народа в борьбе с коррумпированными национальными элитами на фоне углубления кризиса. Итальянцы начали связывать свои надежды на лучшее будущее с партиями популистов и евроскептиков вроде «Движения пяти звезд» Беппе Грилло. Подобно тому как итальянский национализм, вдохновленный Великой французской революцией, обернулся против Наполеона, итальянцы, праздновавшие в 2011 году отставку правительства Берлускони, сегодня отдают свои голоса за партии, выступающие против ЕС.
В своей книге «Парадокс глобализации» гарвардский политэкономист Дэни Родрик предлагает три способа разрешить противоречие между национальными демократиями и глобализацией [55].
Мы можем ограничить демократию для повышения конкурентоспособности на международных рынках. Мы можем ограничить глобализацию в надежде выстроить демократическую легитимность в своем государстве. Или мы можем глобализировать демократию ценой национального суверенитета. Чего мы не можем, утверждает Родрик, так это одновременно иметь гиперглобализацию, демократию и самоопределение. Однако именно их добивается большинство государств. Они хотят дать людям право голоса, но не готовы мириться с тем, чтобы эти голоса санкционировали популистскую повестку. Они стремятся снизить затраты на рабочую силу и игнорировать социальные протесты, но избегают вступать на скользкую дорожку публичного одобрения авторитарной «сильной руки». Им нравится свободная торговля и взаимозависимость, но они хотят быть уверены, что в случае необходимости (наподобие текущего кризиса) смогут вернуть национальную экономику под контроль. Вместо того чтобы выбирать между суверенной демократией, глобализированной демократией и открытым к глобализации авторитаризмом, политические элиты пытаются переопределить демократию и суверенитет в надежде добиться невозможного. Результат предсказуем: вы имеете демократию без выбора, суверенитет без смысла и глобализацию без легитимности.
То, что еще недавно было соревнованием между двумя различными формами правления – демократией и авторитаризмом, – в ходе мирового финансового кризиса переросло в состязание двух различных форм утверждения: «У этой политики нет альтернативы». В демократической Европе «отсутствие альтернативы» политике жесткой экономии стало мантрой: безусловно, избиратели могут сменить правительство, но они не в силах изменить экономическую политику. Придавая многим макроэкономическим решениям (дефициты бюджета, уровни внешней задолженности и т. п.) статус конституционных, Брюссель де-факто выводит их за пределы электоральной политики.
В России и Китае дискурс безальтернативности означает невозможность сменить нынешнее руководство. Правящая элита этих стран может более свободно экспериментировать с различными экономическими стратегиями, но оспорить ее власть нельзя. Людям не позволено выбирать «неправильных» лидеров, поэтому выборы либо контролируют и фальсифицируют, либо отменяют во благо «эффективного управления».
Чтобы оценить роль демократии в нынешнем европейском кризисе, необходимо признать, что общественные настроения движимы не демократическими устремлениями, но демократическим замешательством. Это своеобразная ловушка для аналитиков европейского политического кризиса. С одной стороны, что было верно для монархии более века назад (замечание Уолтера Бэджета о том, что «это ясная форма правления, [поскольку] бо́льшая часть человечества ее понимает, и вряд ли где-либо на земле понимают другую») [56], верно и для современной демократии. С другой, растут опасения, что демократия просто не работает.
Чтобы оценить, насколько недовольство демократией (часто принимающее форму требования другой демократии) может повлиять на шансы Европейского союза уцелеть, необходимо разобраться с тремя парадоксами. Во-первых, почему избиратели в Центральной Европе, придерживающиеся, судя по опросам, самых проевропейских взглядов на континенте, готовы наделить властью антиевропейские партии, которые выражают открытое недоверие независимым институтам, таким как суды, центральные банки и медиа? Назовем это «центральноевропейским парадоксом». Во-вторых, почему политическая мобилизация западноевропейской молодежи, которая, по результатам опросов, намного более либеральна и открыта в сравнении со старшим поколением, не привела к появлению всеевропейского популистского движения сторонников ЕС? Назовем это «западноевропейским парадоксом». И наконец, почему европейцы так недовольны брюссельской элитой, самой меритократической в Европе? Назовем это «брюссельским парадоксом».
Центральноевропейский парадокс
В последние десять лет в европейской интеграции видели главную гарантию необратимости демократических изменений в бывших коммунистических странах Центральной Европы. Подобно европейскому социальному государству, обеспечивавшему защиту самых уязвимых членов общества, считалось, Европейский союз является «страховочной сеткой» для новых демократий с Востока. ЕС разработал институциональные механизмы общественного участия и политику кнута и пряника, призванные не допустить антидемократического реванша в новых странах-членах. Однако эта большая надежда не оправдалась. Победа Виктора Орбана на выборах в Венгрии и Ярослава Качиньского в Польше наряду с «нелиберальным поворотом» в большинстве центральноевропейских стран вынудил многих наблюдателей пересмотреть свой взгляд на «эффект Брюсселя» в процессе демократической консолидации Центральной Европы.
По мнению политологов Джеймса Доусона и Шона Хэнли, сочетание процессов демократизации и европейской интеграции способствовало возникновению на Востоке неустойчивых демократий с политическими элитами, в полной мере не разделяющими либеральные ценности [57]. Еще более важными оказались последствия, связанные с ролью Европейского союза как «страховочной сетки», которая смягчала риски (удерживая страны от непродуманной политики), но одновременно побуждала избирателей поддерживать безответственные партии и политиков, чтобы поделиться своим разочарованием и возмущением. С какой стати полякам бояться кого-то наподобие Качиньского, если они знают, что Брюссель не позволит ему зайти слишком далеко? Парадоксальным образом отождествление европеизации и демократизации превратило Центральную Европу в образцово-показательный случай демократического нелиберализма (illiberalism). Как пророчески выразился венгерский премьер-министр Виктор Орбан, «демократия не всегда либеральна. Если некая форма правления не является либеральной, это еще не значит, что перед нами не демократия». Более
