того, «можно – и нужно – предположить, что общества, основанные на либеральных принципах организации государства, в ближайшем будущем вряд ли сумеют сохранить глобальную конкурентоспособность. Скорее всего, их ожидает регресс, если только они не пойдут на радикальные реформы» [58]. Скатывание Центральной Европы к нелиберализму, таким образом, не было случайным. Это был выбор, понять который можно, лишь уяснив, что так тревожит жителей Центральной Европы в либеральной демократии.
«Поворот к популизму» в разных странах происходил по-разному, но общие черты все же можно выделить. Рост популистских настроений свидетельствует о возвращении политической поляризации и более конфронтационного стиля политики. Возвращается и более персонифицированная политика, огромную роль в которой играют политические лидеры, а к институтам зачастую относятся с недоверием. Деление на левых и правых сменилось конфликтом между интернационалистами и нативистами, а спровоцированные им вспышки страха сопровождают опасное расхождение демократии и либерализма. Но ключевая черта популизма состоит не во враждебности к элитам, а в неприятии плюрализма. Как пишет Ян-Вернер Мюллер в работе «Что такое популизм?», «популисты утверждают, что по-настоящему народ представляют только они… Такая апелляция к исключительному представительству носит не эмпирический характер, а отчетливо моральный» [59]. Популисты не настаивают, что за ними стоят все поляки, все французы или все венгры, – они убеждены, что за ними все «настоящие поляки», «настоящие французы» и «настоящие венгры». Успех популистских партий на выборах превращает демократию из инструмента включения в инструмент исключения.
Новое популистское большинство воспринимает выборы не как возможность предпочесть определенную политику другим, но как акт восстания против привилегированных меньшинств, в случае Европы – против элит и главных коллективных «других», мигрантов. В риторике популистских партий элиты и мигранты – сиамские близнецы: они не такие, как «мы», они воруют и грабят честное население, они не платят положенные налоги и совершенно равнодушны или враждебны к местным традициям.
Несмотря на глубокое общественное недоверие к политикам, люди демонстрируют поразительную готовность выбирать партии, стремящиеся снять любые ограничения с государственной власти. Эта загадка поможет нам найти ключ к центральноевропейскому парадоксу.
Решение популистских правительств Венгрии и Польши взять под контроль конституционные суды, ограничить независимость центральных банков, объявить войну свободным медиа и организациям гражданского общества должно стать тревожным звонком для тех, кто не доверяет своим политикам. Однако вопреки ожиданиям, подавляющее большинство венгров и заметное число поляков не были обеспокоены решениями своих правительств сконцентрировать серьезные полномочия в руках исполнительной власти. Каким образом идея разделения властей утратила свою привлекательность? Связано ли это с тем, что люди не видят отличий свободной прессы и независимых судов от медиахолдингов, которые они винят в пренебрежении правдой, и судей, которых они считают коррумпированными и неэффективными? Возможно ли, что в глазах общественности разделение властей выглядит очередным трюком в интересах элит, а не средством обеспечить их подотчетность?
Главное преимущество либеральной демократии в том, что она защищает не только права собственности и претензии политического большинства на управление, но и права меньшинств, гарантируя, что проигравшие на выборах сегодня смогут вернуться и вновь принять участие в борьбе за власть завтра без необходимости бежать или скрываться, пока их собственность присваивают победители. Редко обсуждаемая обратная сторона такого устройства – невозможность полного и окончательного триумфа победителей. В додемократические времена, то есть бо́льшую часть человеческой истории, споры не решались путем мирного обсуждения и упорядоченного процесса передачи власти. Вместо этого побеждал сильнейший. Потерпевшие поражение от завоевателей или в гражданской войне сдавались на милость победителей, обращавшихся с поверженными врагами как им вздумается. В либеральных демократиях «завоеватели» лишены такого удовольствия. Парадокс либеральной демократии состоит в том, что хотя граждане в ней пользуются большей свободой, они ощущают себя бессильными. Требование реальной победы – ключевой элемент привлекательности популистских партий. «Наша страна в большой беде, – неоднократно повторял Дональд Трамп в ходе своей предвыборной кампании. – Мы больше не побеждаем. Раньше у нас были победы, но теперь это в прошлом. Когда мы в последний раз брали верх, скажем, в торговом соглашении с Китаем?» [60]
Секрет успеха популистских партий – в обещании безоговорочной победы. Они привлекают тех, кому разделение властей (пожалуй, любимый принцип либералов) кажется не способом сохранять подотчетность властей предержащих, но средством избежать ими выполнения своих предвыборных обещаний. Правящие популисты предпринимают постоянные попытки ликвидировать систему сдержек и противовесов и получить контроль над такими независимыми институтами, как суды, центральные банки, СМИ и организации гражданского общества.
Популистские и радикальные партии – не просто партии, это конституционные движения. Они обещают избирателям то, чего не может дать либеральная демократия: ощущение победы, когда большинство – не только политическое, но и этническое, и религиозное – может делать что ему вздумается.
Расцвет этих партий служит симптомом взрывного роста встревоженного большинства как действующей силы европейской политики. В потере контроля над собственной жизнью, реальной или воображаемой, они видят заговор между космополитически настроенными элитами и иммигрантами с племенным сознанием. Они винят либеральные идеи и институты в ослаблении национальной воли и подрыве национального единства. Компромисс кажется им мягкотелостью, а решимость и рвение – свидетельством правоты.
Больше всего встревоженное большинство возмущает то, что, хотя оно считает себя предназначенным стоять у власти (в конце концов, оно многочисленно), последнее слово всегда остается за кем-то другим. Поэтому в своей фрустрации оно готово винить разделение властей и другие неудобные принципы либеральной демократии и поддерживать партии вроде «Права и справедливости» в Польше или «Фидес» в Венгрии, которые с этими принципами борются.
Восстают популисты не только против институтов либеральной демократии, но против самого взгляда на политику как рациональное согласование интересов. Умножение числа теорий заговора и растущее недоверие по отношению к мейнстримным медиа, претендующим на «честное и взвешенное» изложение, точнее всего характеризуют сегодняшний популизм в Центральной Европе. Многие аналитики предпочитают объяснять этот феномен радикальными изменениями в технологиях коммуникации и винить социальные сети в распространении культуры недоверия. Но «эффектом „Фейсбука“» всего не объяснишь.
В 2007 году, когда первое правительство «Права и справедливости», возглавляемое Ярославом Качиньским, потеряло власть, легендарный польский режиссер Анджей Вайда выпустил свой эпический фильм «Катынь». На протяжении двух часов в нем рассказывается история тысяч польских военнопленных, в основном военнослужащих и представителей интеллигенции, убитых в 1940 году в Катынском лесу по приказу Сталина. Фильм повествует о двух преступлениях: казни польских патриотов в лесу под Смоленском и последующем сокрытии правды.
Официальная версия трагедии, распространявшаяся коммунистическим правительством послевоенной Польши, возлагала вину за казни на нацистов. Не все поляки готовы были мириться с этой ложью. Один из главных персонажей фильма, Агнешка, пытается поставить на могиле своего брата
