Винсент Трулья, вице-президент компании, основанной еще в начале века, начинает с объяснения того, чем Moody's не является и являться не хочет: «Нет, мы не выносим суждений о целых странах; наши оценки не нравоучительны и не затрагивают истинных ценностей той или иной страны. Нет, мы не говорим правительствам, что они должны делать; мы никогда не даем советов»[144]. В свете же истинной практики такие утверждения варьируют между преуменьшением и лицемерием, потому как Трулья отвечает в Moody's за рейтинг государств, выстраивая страны мира по ранжиру с точки зрения их кредитоспособности. Степенью «ААА», так называемым «рейтингом тройного А», наслаждаются только те государства, что входят в финансово-экономическую элиту: Соединенные Штаты, Япония и стабильные страны ЕС вроде Германии и Австрии. Богатой нефтью Норвегии приходится довольствоваться более ограниченной степенью «АА», потому что «долгосрочные риски» капиталовложений там, согласно определению Moody's, «несколько выше». Италия с ее высоким уровнем задолженности получает всего лишь «А», поскольку она «склонна к дальнейшему ослаблению». У Польши поводов для оптимизма еще меньше: ее «ВАА» отражает лишь ожидание «приемлемой финансовой надежности». Венгрия («ВА») сомнительна даже в этом отношении.
Значение рейтинга очевидно. Дилеры в банках и инвестиционных фондах автоматически переводят его в надбавки за риск при покупке государственных ценных бумаг. Moody's — это метафора рынка и его память одновременно. Moody's никогда ничего не забывает и прощает лишь десятилетия спустя. Аргентина, например, до сих пор не может избавиться от категории «страны В», так как в свое время ее финансовая политика была хаотичной, а инфляция трехзначной, и она не всегда вовремя платила по долгам. Сегодня у Аргентины самая устойчивая валюта в Южной Америке: последние пять лет ее центральный банк удерживает паритет с долларом на постоянном уровне, а уровень инфляции там не выше, чем в США.
Жесткая финансовая политика в отношении той или иной страны означает, что ее экономика претерпевает серьезный структурный кризис. Однако жертвы, приносимые населением на алтарь стабильности национальной валюты, финансовыми рынками не вознаграждаются. Правительство в Буэнос-Айресе и по сей день должно выплачивать по фиксированным займам в немецких марках ставку на 3,8% больше, чем Германия с ее «тройным А»[145].
Для Трульи и его команды все это не более чем последовательное применение экономических критериев. Дабы защититься от попыток подкупа, сотрудники Moody's всегда путешествуют по двое, например, для того, чтобы проверить правительственные финансы по приглашению министерства финансов. Вице-президент Moody's подчеркивает, что все аналитики обязаны раз в месяц отчитываться о собственных инвестициях и что ни один из них не вправе спекулировать в предвкушении своей оценки, которая будет обнародована позднее. Давить на сотрудников агентства бесполезно; тут бессильны даже правительства. «Мы признаем только интересы инвесторов, политикой мы не занимаемся».
Исход, однако, всегда политический. Рейтинги агентства могут обойтись той или иной стране в дополнительные ссудные проценты на миллиарды долл. и повлиять на ее электорат и самооценку. Когда в феврале 1995 года канадский доллар, что называется, дышал на ладан и рынки относились к нему как к «северному песо», премьер-министр Жан Креть-ен попытался сдержать отток капитала путем урезания расходов и представления проекта нового бюджета. Но еще до обсуждения его плана в канадском парламенте Moody's сочло сокращения недостаточными и объявило о возможном снижении рейтинга канадских облигаций до «АА». Лидер оппозиции явно испытывал удовольствие, обвиняя правительство в проведении нездоровой финансовой политики. Шансы Кре-тьена на выборах резко упали, и «Нью-Йорк таймс» цинично заметила: «Человек из Moody's правит миром»[146]. Такая же последовательность событий имела место в 199С году, когда агентство незадолго до парламентских выборов в Австралии провело «изучение» ее кредитного статуса. Крупнейшая сиднейская газета вышла со статьей под заголовком «Черные тучи над правительством». Лейбористская партия проиграла выборы.
Суд без закона
Логику рынка жестко применяют не только злонамеренные инвесторы из-за рубежа. Там, где рынок капиталов интернационализирован, в этакий суд присяжных, выносящий вердикт политике правительства, выдвигаются и отечественные толстосумы. В конце концов, они тоже могут вкладывать свои деньги где-нибудь в другом месте. Ни одной европейской стране этот урок не был преподан так бесцеремонно, как Швеции, которая когда-то славилась своей образцовой внутренней политикой, бывшей наглядным примером социально справедливого капитализма. Сегодня от этой политики мало что осталось. Начиная с конца 1980-х шведские компании и состоятельные частные инвесторы перемещали за границу все больше и больше рабочих мест и сбережений. Несмотря на сопутствующее уменьшение налоговых поступлений, правительство снижало уровень налогообложения высоких доходов. В результате стремительный рост бюджетного дефицита форсировал неизбежное урезание расходов во многих сферах социального обеспечения.
Но «рынкам» и такой темп показался недостаточным. Летом 1994 года промышленный магнат Петер Валленберг, главный владелец фирмы — изготовителя грузовиков Scania и ряда других предприятий, пригрозил перенести свой головной офис за границу, если правительство (руководимое тогда союзом консерваторов) не сократит бюджетный дефицит. Бьёрн Волльрат, хозяин Scandia, одной из крупнейших страховых компаний Скандинавии, пошел еще дальше, призвав к бойкоту шведских государственных облигаций, которые на тот момент продавались под средний европейский процент. На следующий день спрос на стокгольмские ценные бумаги с фиксированным процентом сошел на нет, обменный курс кроны резко упал, а вслед за ним поползли вниз и цены акций. Отныне правительство и все остальные заемщики шведских крон были вынуждены платить за кредит на 4% больше, чем те, кто брал в долг немецкие марки. По мере того как страна все больше залезала в долги, становились неизбежными значительные сокращения в бюджете. Сегодня Швеция ассигнует на своих бедняков меньше, чем Германия.
Пойдя на вынужденное сокращение расходов на нужды малообеспеченных слоев населения, эта некогда образцовая с точки зрения социальной политики страна снова наслаждается твердой валютой и относительно выгодной ставкой процента. Но угроза, разумеется, остается, что с достаточной определенностью было дано понять премьер-министру, социал-демократу Гёрану Перссону в январе 1996" года. В предвыборной борьбе он открыто предложил вернуться к уровню пособий по безработице и болезни в 80% от последней зарплаты тех, кто их получает. Два дня спустя Moody's опубликовало доклад, из которого следовало, что стабилизация шведского бюджета еще не завершена и что программы социального обеспечения «будут, вероятно, еще больше урезаны». Уже на следующий день индексы государственных облигаций и акций упали соответственно на 30 и 100 пунктов, и одновременно понизился курс кроны[147].
Аналогичный сценарий демонтажа государства социальной защиты прослеживается в Германии, которая до сих пор применяла прогрессивное налогообложение для удержания социального неравенства в определенных рамках. Правящая консервативно-либеральная коалиция уступала каждому серьезному требованию промышленников и банкиров по пересмотру налоговой системы. Она дважды за последнее время снижала налог на доходы крупных корпораций и уменьшила на 5% максимальный подоходный налог. Число налоговых льгот для предпринимателей росло очень быстро, тогда как дополнительная нагрузка в результате объединения Германии целиком и полностью легла на массовое налогообложение, особенно на подоходный налог и налог на добавленную стоимость. Результаты говорят сами за себя. Когда в 1983 году Гельмут Коль вступил в должность федерального канцлера, компании и предприниматели несли 13,1% налогового бремени. Тринадцать лет спустя эта цифра уменьшилась более чем вдвое до 5,7%[148]. В 1992 году группа высокопоставленных экспертов из Комиссии ЕС в Брюсселе отметила, что в Германии налогообложение корпораций ниже, чем в США, Японии и в среднем по Европе[149]. Таким образом, Федеративная Республика Германии, по крайней мере в фискальных вопросах, давно уже склоняет голову перед глобальным наступлением на государство всеобщего благоденствия, даже не дожидаясь наказания более высокими процентными ставками со стороны финансовых рынков.
Решениям тех, кто направляет потоки капитала, подчиняется даже правительство Соединенных Штатов. В 1992 году Билл Клинтон вошел в Белый дом, пообещав избирателям обширную программу реформ: планировалось превратить обедневшие бесплатные средние школы в эффективно функционирующую систему образования и застраховать каждого американца на случай болезни. Ни один из этих проектов, однако, не мог быть проведен в жизнь без дополнительных затрат со стороны государства. Сразу же после выборов федеральные облигации стали падать в цене, поскольку инвестиционные банки открыто выступили против реформ. После этого реформы постепенно выдохлись всего лишь за несколько месяцев работы администрации Клинтона, задолго до того, как он утратил большинство в Конгрессе. Джеймс Карвилл, давнишний советник Клинтона, обреченно вздохнул: «Раньше я думал, что если перевоплощение и существует, то я хочу вернуться в этот мир в качестве президента США или папы римского. Но теперь я предпочел бы стать рынком облигаций: в этом качестве можно запугать кого угодно»[150].
