В другой проповеди Златоуст говорит: «…этого не сделал Осия (не воздержал своей души), но преступил закон против высшей из всех властей, ибо священство — власть более почтенная и высокая, нежели царство. Не говори мне о пурпуре, о венце, о золотом одеянии. Все это тени, мимолетнее весенних цветов. Ибо в Писании говорится: слава человека как цвет травы, даже и царская. Не говори же мне об этом, но если хочешь видеть различие между царем и священником, рассмотри меру каждой власти, и увидишь священника сидящего гораздо выше царя. Ибо, хотя нам кажется величественным престол царский, по драгоценным камням и золоту его украшающим, однако царь получил в удел управление земным и более не имеет никакой власти; престол же священника поставлен на небе, и он имеет власть управлять небесным. Кто сказал это? Сам Царь небесный: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех. Что может сравниться с этою честью? Небо усваивает себе земной суд. Судья сидит на земле, Господь же идет за своим рабом, и что последний рассудил внизу, Тот утверждает наверху. Таким образом, священник стоит посредником между Богом и человеком, принося нам с неба благодеяния и передавая туда наши молитвы, примиряя разгневанного Бога и вырывая нас грешных из его рук. Поэтому Бог преклонил царскую голову под руку священника, тем поучая нас, что последний выше первого, ибо меньший получает благословение от большего».
Затем великолепно изображается сцена между царем и первосвященником: «…вошел Осия в храм Господа, вошел за ним и Азария. Легкомысленно ли я сказал, что священник выше царя? Он напал на Осию с гневом, изгоняя его не как царя, а как беглого и неблагодарного раба, подобно тому как добрая собака бежит на нечистого зверя, чтоб изгнать его из хозяйского дома… Он знал, что угрозы царя подобны ярости льва лишь для тех, кто смотрит на землю; но для человека, который имеет небо перед глазами и который настроил свою душу так, чтобы лишиться жизни скорее, нежели позволить нарушение святых законов, он был хуже всякой собаки. Ибо нет слабее того, кто нарушает божественные законы, так же как, наоборот, нет сильнее того, кто защищает их»[30].
Однако священник, имея власть нравственную, духовную, лишен принудительной силы; поэтому наказание ослушников предоставляется Богу. «Но царь Осия не послушал увещания, — говорит Златоуст, — что же Бог? Там, где презрен был священник и попрано было его достоинство, священник ничего уже не мог сделать, ибо дело священника — вразумлять и давать свободное увещание, а не потрясать копьем, не натягивать лук, не кидать дротик. Поэтому, когда священник сделал вразумление, а царь не отстал и потряс оружием, щитом и копьем, и воспользовался своею властью, тут священник сказал: я сделал то, что было моим долгом, более ничего не могу; помоги попираемому священству! Законы нарушаются, правда ниспровергается! Что же Человеколюбец? Он наказал дерзновенного»[31].
Таким образом, поставляя священника достоинством выше царя, учители церкви, сообразно с настоящим призванием и значением иерейского чина, ограничивали данную ему власть одною нравственною силою. Ему принадлежит право совета и обличения, высшим пределом его власти считалось наказание церковное. Это признавали в IV веке отцы Западной церкви, так же как и Восточной. Известно, что Амвросий, призывая императора Феодосия к покаянию за избиение солунян, не хотел допустить его в храм. Амвросий вообще может служить примером воззрений, господствовавших в то время между западными епископами. Он сильно настаивал на свободе слова. «Император, — писал он к Феодосию, — не должен никого лишать свободы. Добрые цари любят свободу, нечестивые — рабство. Всякого следует выслушать, тем более священника. С священником должно советоваться о деле Божьем»[32]. В споре с императором Валентинианом Амвросий показал и образец твердого сопротивления царской власти, когда она вторгалась в область церковную. Император требовал, чтобы епископ пришел в курию для прений с арианами; Амвросий отказался идти, утверждая, что прение должно происходить в церкви. «В деле веры, — говорил он, — епископы должны судить императоров, а не императоры епископов. Закон светский не должен стоять выше божественного». Когда же Валентиниан, разгневанный упорством, велел ему передать базилики арианам, Амвросий опять не хотел повиноваться и прибегнул к страдательному сопротивлению. В речи, обращенной по этому случаю к пастве он сказал: «…боюсь более Бога, нежели императора. Добровольно вас не оставлю; но насилию сопротивляться не буду. Могу скорбеть, плакать, вздыхать; против оружия, войска, готов, единственное мое оружие — слезы. Такова защита священнослужителя. Иначе я не могу и не должен сопротивляться. Но бежать и оставлять церковь не следует. Христос сказал: воздадите кесарева кесареви. Но храм принадлежит не кесарю, а Богу. Подать мы готовы дать; земли он может взять, и наше золото — это достояние бедных. Но над храмом он не имеет власти. Добрый император стоит внутри церкви, а не над церковью»[33]. В другом месте он пишет: «…говорят, императору все дозволено, все ему принадлежит. Отвечаю: не присваивай себе лишнего, император, думая, что ты имеешь какое-либо право на то, что принадлежит Богу. Не возносись, но если хочешь долго властвовать, будь покорен Богу. В Писании сказано: кесарева кесаревы, Божия Богови. Императору принадлежат дворцы, священнику — храмы. Тебе вручено право над стенами государственными, а не над церковными»[34].
Таким образом, с выделением церкви из государства рядом становились две независимые друг от друга власти, одна господствующая в гражданской области, другая — в духовной, одна — с принудительным характером, другая — с чисто нравственным значением. Между тем церковь, получив официальное положение в государстве, через это сделалась, с одной стороны, и гражданским союзом. Она имела собственность, права, и в этом отношении подчинялась государству. Если император как сын церкви стоял, по изречению Амвросия, внутри ее, а не над нею, то, с другой стороны, церковь как гражданская корпорация стояла внутри государства. А так как эти две стороны не легко различать, и в то время они постоянно смешивались, то отсюда возникала неизбежная неопределенность отношений. Защищая себя, епископы, как мы видели в примере Амвросия, противились вмешательству светской власти в область веры; но когда дело шло о других, вопрос ставился иначе: иерархи сами постоянно обращались к светской власти, призывая ее к преследованию язычества и еретиков. Так в споре с донатистами епископ Оптат Милевский требовал от последних покорности решению императора во имя таких начал, которые прямо противоречили приведенным выше положениям Амвросия. Донатисты, как и Амвросий, отрицали право светской власти вступаться в дела веры: «…какое дело христианам до царей, — говорили они, — и епископам до дворцов? И что общего между императором и церковью?» На это Оптат Милевский возражал: «…не государство находится в церкви, а церковь в государстве, то есть в Римской империи. Над императором стоит один Бог, который его создал; Донат же, превознося себя над императором, преступает меру людей и считает себя почти Богом, ибо не уважает того, кто после Бога наиболее чествуется людьми[35].
Такого рода воззрение было весьма распространенным в ту пору, когда императоры, сделав христианскую веру господствующею в государстве, являлись покровителями церкви и гонителями язычества. Еще более способствовали возвышению светской власти те догматические распри, которые раздирали церковь в IV столетии. В церкви как едином, цельном союзе требовалось единомыслие; а между тем император, облеченный принудительною властью, один мог заставить смириться непокорных и сохранить первенствующее положение за тою или другою стороною. Поэтому партии попеременно прибегали к светской власти, прося ее защиты и покровительства. Императорам принадлежала и инициатива в созыве вселенских соборов; они же давали силу закона постановлениям последних. Одним словом, завещанная древностью верховная власть императора значительной степени распространялась и на церковь. Церковный историк IV века Евсевий в жизнеописании Константина Великого говорит, что при разделение церкви по разным странам император является как бы общим епископом, поставленным над всеми самим Богом[36].
Очевидно, следовательно, что в эту эпоху государство и церковь, несмотря на разделение, еще смешивались друг с другом во многих отношениях. Но так как, с другой стороны, сознавалось и различие и требовалось определить взаимное отношение двух властей, то мы видим у церковных писателей двоякое стремление: одно направленное к превознесению власти церковной, другое к покорности власти государственной.
