— Канту был настолько близок дух абстрактного Просвещения, что он не осознал взрывной силы национализма. В то время политическое сознание этнической принадлежности к языковой общности или общности рода еще только формировалось; но уже в течение XIX столетия как национальное сознание оно не только опустошило Европу, но и стало существенным фактором империалистической динамики индустриальных держав, нацеливавшихся на заокеанские страны.
— Вместе со своими современниками Кант разделял убеждение в «гуманистическом» превосходстве европейской цивилизации и белой расы. Он недооценивал важность партикуляристской природы международного права, которое было приспособлено тогда к интересам небольшого числа привилегированных государств и христианских народов. Только эти нации взаимно признали свое равноправие; весь остальной мир они поделили между собой на сферы влияния в соответствии с собственными колонизаторскими и миссионерскими целями.
— Кант еще не осознал значение того обстоятельства, что европейское международное право глубоко укоренено в христианской культуре. Интегративный потенциал этого фона имплицитно различных ценностных ориентации был достаточно сильным вплоть до начала Первой мировой войны, что позволило удерживать применение военного насилия более или менее в рамках подчиненной праву дисциплины ведения войны.
Провинциализм исторически обусловленного сознания, присутствующий в кантовских размышлениях о будущем, — не упрек в адрес универсалистского содержания этического и правового учения Канта. «Слепое пятно» свидетельствует об исторически осуществимой впоследствии избирательности в самом способе применения тех когнитивных операций обобщения и взаимного принятия перспектив, которые Кант приписывал [сфере] практического разума и положил в основание дальнейшего космополитического развития международного права.
II. Конституционализация международного права или либеральная этика мировой державы
1. История международного права в свете актуальных вызовов современности
Спустя 200 лет мы обозреваем диалектическое развитие европейского международного права, пользуясь незаслуженными эпистемическими привилегиями новых поколений. В этом процессе эволюции права обе мировые войны XX века, а также окончание «холодной войны» образуют цезуры, причем последняя по сравнению с двумя предыдущими еще не обрела ясных контуров. Обе мировые войны стали водоразделами, о которые разбивались прежние надежды, но возникали также и новые. Лига Наций и ООН являются великими, хотя и рискованными и обратимыми вспять достижениями на трудном пути к политическому обустройству мирового сообщества. Лига Наций распадается, когда Япония завоевывает Маньчжурию, Италия аннексирует Абиссинию, а Гитлер начинает агрессивную подготовку к войне, присоединив Австрию и захватив Силезию. Деятельность ООН оказалась практически парализованной, хотя и не полностью остановленной со времени корейской войны, вследствие конфронтации между великими державами и блокады Совета Безопасности.
Третья цезура — развал советского режима — разбудила надежды на возникновение нового мирового порядка под эгидой ООН. В эти годы Всемирная организация продемонстрировала свою эффективность в гуманитарных акциях, в усилиях по принуждению к миру, в создании международных трибуналов по военным преступлениям и преследовании нарушений прав человека. Но одновременно накапливались неудачи; и это связано с теми террористическими ударами, которые США и их союзники в конечном счете интерпретировали как «объявление войны» Западу. События, которые в марте 2003 года привели к вводу коалиционных войск в Ирак, создали двусмысленную ситуацию, не имеющую аналогов в истории международного права. С одной стороны, сверхдержава уверовала в то, что она в состоянии в одиночку реализовать свою волю, в случае необходимости и с помощью военных средств, по своему усмотрению, т. е. независимо от резолюций Совета Безопасности, апеллируя к праву на самозащиту. Самый мощный член ООН не считается с ее основными нормами, с запретом на насилие. С другой стороны, это не разрушило ООН. Всемирная организация вышла из этого конфликта, как представляется, с окрепшим международным авторитетом.
Не является ли эта непростая ситуация знаком того, что прогресс в конституционализации международного права после двух разрушительных неудач все же обрел нормативно упрямую динамику? Или это сигнал о начале дефинитивного конца проекта правовой институциализации международных отношений? Дипломатичный отказ от открытых полемик на тему о будущем международного права сгущает серую риторическую пелену, за которой могло бы происходить сбивающее с толку слияние мирового конституционного права и гегемониального права сверхдержавы — или не менее пугающая констелляция конкурентной борьбы за большие территории а la Карл Шмитт. Пропагандистское размачивание четко определенного понятия «вооруженное нападение» и эфемерные рассуждения о «приспособлении» международного права к новым вызовам не сулят ничего хорошего, если посмотреть, что в реальности несут с собой все эти ревизии, служащие предлогом, чтобы фактически аннулировать принципы международного права.
Дискриминация государств, правительства которых оказывают активную поддержку новому интернациональному террору или предоставляют ему убежище, не требует ни эрозии четко прописанных прав на необходимую оборону, ни аннулирования центральных положений Женевской конвенции. И действенная борьба с новым террором внутри страны тоже не требует значительного ограничения или ликвидации основных прав и свобод[104]. Конечно, со сменой таких правительств призрак террора может опять исчезнуть. И все же образ власти, которая использует свое военное, технологическое и экономическое превосходство для создания нового геостратегического мирового порядка в соответствии со своими собственными, религиозно обоснованными понятиями о добре и зле, внушает эвристически полезную альтернативу — между набирающим силу процессом конституционализации международного права и его замещением посредством либеральной этики великой державы.
Такая постановка вопроса обращает взгляд на историю международного права (и на учения о международном праве) в определенном направлении. К правильному пониманию альтернативы и ее понятийного фона относится все предрешающее понятие придания международным отношениям правовой формы (Verrechtlichung) в смысле трансформации международного права во всемирно-гражданскую конституцию. Кант приписывал нормативному упрямству беспристрастно полагаемого и применяемого права рационализирующую политическое господство силу. Без этой предпосылки гегемониальная односторонность, которая оправдывает важные по своим последствиям решения не в соответствии с учрежденными способами и действиями, а исходя из собственных ценностей, представляется по-другому — не как бросающаяся в глаза этическая альтернатива по отношению к международному праву, а как типично возвращающийся вариант в международном праве.
С этой точки зрения международное право ограничивается функциями координации межгосударственных отношений, потому что оно скорее отражает, чем трансформирует лежащее в основе положение дел в сфере власти. Свои собственные регулирующие, стабилизирующие и компенсаторные функции право может осуществлять только на базисе существующих властных отношений, и оно не располагает авторитетом и собственной политической динамикой, которые были бы необходимы, чтобы уполномочить Всемирную организацию определять нарушения международной безопасности и прав человека и санкционировать определенные меры. В этой ситуации международное право становится податливой средой для изменяющихся отношений власти; но оно не выполняет функции плавильного котла, в котором могла бы разложиться естественная субстанция власти. Идеальные типы международного права варьируются тогда с существующими властными отношениями. На одном конце континуума располагается концепт международного права, сердцевину которого составляет государство; он выражает все множество разнообразных связей, существующих между суверенными государствами. На другом конце — гегемониальное право одной имперской державы, которая отходит от международного права только для того, чтобы в конечном счете превратить его в собственное национальное государственное право[105].
Какой выбор мы должны сделать между этими различными концепциями международного права?[106] Они конкурируют между собой не только по поводу правильности интерпретации истории международного права. Они сами так тесно связаны с этим историческим контекстом, что испытывают с его стороны значительное влияние. Отношение власти и права обусловлено нормативным самосознанием государственных акторов и поэтому не является некой константой, которая познается дескриптивно. Это противоречит социоонтологической трактовке, в соответствии с которой властные отношения являются раз и навсегда данным герменевтическим ключом к правовым отношениям. Кант же предложил свой вариант, в рамках которого возможно следующее допущение: сверхдержава, если только она следует демократической конституции и действует, исходя из долгосрочной перспективы, не всегда использует международное право в качестве инструмента для достижения собственных целей, но содействует такому проекту, который в конце концов свяжет руки ей самой. В стратегических интересах сверхдержавы — рассматривать будущие мировые державы не с точки зрения связанных с ними рисков, а с точки зрения их своевременного приобщения к правилам политически обустроенного сообщества государств.
