— Вот и говорят, что у вас крестьяне были рабами. Колхозное крестьянство вернулось к крепостническому праву. Сталина обвиняют.
— А вы прочтите устав сельскохозяйственной артели. Почему же назвали это артелью? Разве артель — это рабство? Артель всегда была на Руси.
— Но фактически крестьяне не имели паспорта даже. Они как крепостные, были прикреплены к земле.
— Они имели паспорта, — утверждает Каганович.
— Паспорта им не выдавали.
— Как не выдавали?
— При Сталине в колхозах паспорта не выдавали. Крестьянин не имел паспорта…
Лазарь Моисеевич молчит. Неужели он не знал этого?
Разговор о Фрунзе. Спрашиваю: — Он к Троцкому больше тянулся?
— К Бухарину. Нет, к Троцкому.
— Я думал — военный человек.
— Он был председателем ревкома. А при создании Красной Армии подбирали областных военных комиссаров, его и назначили ярославским военным комиссаром. А потом он уже в армию пошел. Его военные знания дореволюционные, — на уровне стрельбы в пристава.
— Фельдшер?
— Студент-медик. Очень умный человек был, очень умный. Он меня учил.
— Тоже обвиняют Сталина: положил его на такую операцию, после которой он умер.
— Это глупости. Шерлокхолмщина. Все можно предположить в человеке, все можно, как Шерлок Холмс у Конан-Дойля. Что угодно, можно предположить. А кто лично знал Сталина, тот понимал, что он был самым обыкновенным человеком. И выходил из себя, обыкновенного, когда он чувствовал что-то опасное для политики. Вот он выходил из самого обыкновенного. Таким был Сталин.
Каганович говорит, что у него скопилось много черновиков.
— Я их прочитать не могу. И, конечно, когда не сплю, снова сажусь и пишу.
— Я после смерти Молотова расшифровал его некоторые записки.
— У меня мысль была отдать то, что я написал, в Институт марксизма-ленинизма.
24 февраля 1991 года. (Телефонный разговор).
— Я хотел буквально на ходу спросить. Крестинский писался Генеральным секретарем?
— Что, что?
— Термин «Генеральный секретарь» применялся со Сталина или раньше?
— Со Сталина. Да. Только с него…
— Мне доказывали, что Крестинский тоже писался «Генеральным».
— Нет, нет, ни в коем случае. Нет, не было. Наверно, это только со Сталиным получилось.
Кстати, вы, когда пойдете ко мне, вы прихватите, пожалуйста, материал, который, вы говорили, о Волкогонове у вас есть.
21 февраля 1991 года.
Каганович сидел у стены возле вращающегося столика, в халате. На сей раз на шее висел шарф.
— Только что надел, — говорит дочь.
— Наше дело такое: время уходит, время бегить, — говорит Каганович. — Это Петровский, депутат Государственной Думы, когда их арестовали, выступает — вот какие депутаты были… «Время бегить, дело стоить, надо к Свердлову итить!» Депутат Государственной Думы… А у вас как дела?
Про себя я подумал, что сейчас в российском парламенте снова найдутся депутаты типа «время бегить».
— Вчера выступал с Успенским. Знаете такого писателя? «Тайный советник вождя». Он говорил, что звонит вам иногда. Звонит?
— Нет, никогда не звонил, — отвечает Каганович.
— Вы читали его книгу?
— Нет. Есть она у меня, но я не читал.
— Я думаю, придумал он этот образ или нет. Якобы существовал человек, вымышленная фамилия Лукашов, из бывших царских офицеров, который советовал Сталину по военным делам до последнего дня.
— А что по существу там?
— По существу — в пользу Сталина. Он ему все советовал. Думаю, это прием как лучше показать Сталина. Хотя он вчера на встрече с читателями доказывал, что у этого героя есть дочка.
— Я думаю, что никакого советника не было. Врет. Это против Сталина, а не за Сталина. Сталин никогда не имел дела с тайными советниками!
— Он говорил, какой-то у него по строительству был — Гоберидзе, что ли…
— Не было, не было.
— И еще: задали вопрос. Откуда взялась фамилия Сталин?
— Ну, ну.
— Он рассказал, что была такая женщина — Людмила Николаевна Сталь.
— Сталь была. Людмила Сталь была. Она работала в ЦК партии. Известная работница. Она среди женщин работала.
— Успенский говорит, что она была любовницей Сталина.
— Неверно. Этого я не знаю, не могу сказать. Но Сталь была, я ее знал уже седой. Дебелая такая, но, видимо, интересная женщина была. Возможно. Говорили и другое. Говорили про Славотинскую. Она была мать жены Трифонова Валентина Андреевича, члена Военного совета. Она работала у нас в ЦК партии. Сталь работала в журнале «Работница». Славотинскую я знал, она у меня часто бывала на приеме. Есть письма Сталина к Славотинской. Это известно. Она в Ленинграде жила. Если уже подозревать, то можно подозревать Славотинскую, поскольку есть документы, письма. А вот про Сталь — не знаю. Может быть, был роман и со Сталь…
— Роман был, якобы, в период первой русской революции. Она его старше лет на десять. А потом возобновился между февральской и Октябрьской революциями. Успенский говорит, что она работала в ЦК партии и редактировала все произведения Сталина. И получила орден Ленина в тридцать девятом году. А он взял фамилию — Сталин.
— Если она получила орден, то получила орден за работу. А что, возможно, были какие-то привязанности у Сталина. У него были перерывы, видите ли. У него жена умерла до революции. А на Надежде Сергеевне он женился в девятнадцатом году, до девятнадцатого года имел право любить кого угодно. А откуда Успенский знает?
— Где-то выискал.
— Где он мог выискать? Он молодой, старый?
— Воевал в войну.
— Мне его книгу дали. Еще не читал.
— Интересно, что вы скажете. У меня такое ощущение, что это придумано.
— Говорили, будто бы Шапошникова под советником имел в виду, но Шапошников умер во время войны. Шапошников не мог быть его тайным советником.
— А то, что жена Игоря Шапошникова — Славотинская? — вступает в разговор Мая Лазаревна. — Ничего вам не говорит?
— Возможно. Я знал ее хорошо. — говорит Каганович.
— Если я ее встречу, можно спросить, работала ли твоя мама в ЦК? — говорит дочь.
— Работала наверняка — мама или бабушка. Возможно, бабушка. Я ее хорошо знал. Есть письма, опубликованные даже.
— Молотов по-другому объяснял. Он говорил: «Сталин — индустриальная фамилия».
— А откуда Ленин? — вопрошает Каганович.
— Ленский расстрел, говорят, — размышляет Мая Лазаревна.
— Ленский расстрел был в двенадцатом году, а Ленин уже в девятьсот пятом подписывался Н. Ленин. Это версия ерундовая. Кто-то из школьных учителей придумал, — говорю я. — Знаете, какая есть версия?
— Какая? — интересуется Каганович.
— Первый жандармский ротмистр, который допрашивал молодого Ульянова, был по фамилии Ленин.
— Это Троцкий объясняет, что у него фамилия Троцкий по имени того жандарма, который его допрашивал. А у нас в Туркестане был народный комиссар продовольствия Троцкий. Он пришел ко мне, я говорю: «Здравствуйте, товарищ Троцкий! Вы что, родственник?» — «Да нет, что вы! Я русский человек, я настоящий Троцкий, а он ненастоящий Троцкий!»
— А в Малом театре был артист Ленин, народный артист республики, — говорит Мая Лазаревна. — Так он, говорят, дал объявление во время революции: «Прошу не путать».
— Он, наверно, не любил Ленина, — говорю я.
— Конечно, наверно, — говорит Каганович.
— Я прочитал Бунина — как же он ненавидит Ленина! Опубликовали «Окаянные дни».
— Его возносят сейчас, а Горького совсем затерли, — говорит Каганович.
— У Горького выбирают то, где он плохо писал о Ленине.
— Но он плохо писал о Ленине мало, большей частью Горький писал хорошо. Что у вас нового? Книга?
— Есть. Подарю.
— Вышла? Отзывы есть?
— Думаю, что будут резко отрицательные. Или молчание.
— А как наши устные беседы?
— Хорошо. Я хотел про Серго спросить. Вы же с ним дружили.
— Да, дружил.
— Много разговоров о его самоубийстве. Объясняют тем, что Орджоникидзе не принял политику тридцатых годов. Можно так сказать!
— Нет! — твердо, убежденно произносит Каганович. — Это неверно. Это неверно! Серго принял всю политику, принял ее всей душой и сердцем, принял, и активно, горячо боролся за индустриализацию страны. Нарком тяжелой промышленности, он горел на работе, так что эту версию я. решительно отвергаю. Принял нашу политику, принял борьбу с троцкистами, принял борьбу с правыми. А что касается самоубийства, я затрудняюсь даже объяснить. Может быть, были у него какие-то внутренние переживания, что многих людей у него репрессировали, брата репрессировали. Может быть, поэтому… Как сейчас узнать?
