2. Идеология и история
Идеологии можно рассматривать как когнитивные механизмы и одновременно когнитивные фильтры политического мировоззрения. Именно поэтому можно утверждать, что пока в политике существует процесс легитимации, идеологии будут иметь значение. Поэтому идеологию как таковую можно признать одной из значимых структур познания. В связи с этим знаменитый лозунг о конце идеологий можно трактовать как свидетельство определенного структурного кризиса процесса познания как такового, который человечество переживает на рубеже тысячелетий.
Идеологии не исчезают и не исчезнут. Мировоззренческие столкновения по поводу глобализации и цивилизационных различий являются неоспоримым доказательством «живучести» идеологий, которые по-прежнему притязают на всеобщее ценностное объяснение мира политики (и не только ее). Однако исследование идеологий становится все более сложным и изощренным процессом. «Чистого» концептуального анализа идеологий уже недостаточно. Критическая рефлексия последних требует их контекстуального анализа. Одним из наиболее очевидных контекстов развития идеологий является контекст исторический. Именно он позволяет лучше понять внутренние (и внешние) противоречия, непоследовательности и слабости идеологий, что, на мой взгляд, гораздо важнее для научного познания, нежели обнаружение единства и преемственности.
Идеология в контексте истории или в контексте историографии?
Ретроспективный исторический анализ развития идей – очень распространенное и давнее явление, имеющее солидный академический послужной список. Достаточно вспомнить получившее широкое распространение еще в XIX веке направление Geistgeschichte (духовная история), в русле которого работали многие известные представители немецкой академической науки[65]. Однако развитие этого направления интеллектуальной истории продемонстрировало, что существование некоей независимой внешней точки наблюдения за идейным прошлым – не более чем иллюзия, так как историки оказываются втянутыми в те или иные языковые игры, имеющие в современной политической науке имя идеологий.
Обозначенная выше идеологическая тенденциозность исторической науки долгое время не признавалась (не фиксировалась) самими историками в силу их особого отношения к историческому источнику как таковому сложившемуся в историографии. Дело в том, что традиционно история как наука анализирует источник, исходя из него самого, а не из того, в каком языковом контексте данный источник возник. Иными словами, историки долгое время описывали историю на основе источников, не уделяя должного внимания тому, что сами эти источники есть результат определенного повествования, в той или иной тенденциозной форме описывающего происходившее. В 1980-х годах эту мысль очень четко сформулировал не кто иной, как академик Рыбаков, крупнейший специалист по истории Киевской Руси: «Проверяя тенденциозно отобранные норманистами аргументы, следует обратить внимание на то, что тенденциозность появилась в самих наших источниках (курсив мой), восходящих к «Повести временных лет» Нестора» [Рыбаков, 1984, с. 15]. Если учесть, что академику Рыбакову были чужды методологические споры и он оставался исключительно практиком, то его мнение является бесспорным свидетельством «нарративной проблемное™» исторических источников как таковых.
В последние десятилетия наметились очевидные изменения в анализе исторических источников. В этом смысле знаковой стала книга X. Байта «Мета-история» (заметим, встреченная в штыки академической историографией). Опираясь на идеи Ж.-Б. Вико, Байт доказывал, что история в основной своей массе есть не что иное, как идеология. История является не прошлым как таковым, но тенденциозным преломлением прошлого через настоящее [White, 1973].
Наиболее внимательно к идее осовременивания прошлого отнеслись исследователи истории политической мысли. В этом отношении знаковой стала книга К. Скиннера «Основы современной политической мысли», в которой он предпринял попытку контекстуального анализа ключевых политических понятий, дезавуируя устоявшиеся представления о «последовательном» развитии политических нарративов и идеологий [Skinner, 1978]. Под этим углом зрения началось фактическое переписывание истории западной политической мысли. Смыслы тех или иных устойчивых терминов реконструировались в зависимости от воссоздаваемого исторического контекста использования этих терминов. При этом демонстрировалось, как слова меняли свои смыслы с течением времени, адаптируясь к новым условиям[66].
В том же русле, только анализируя уже собственно развитие исторической науки, работал Л. Стоун, который одним из первых стал рассматривать исторический нарратив в логике конструктивизма. Осуществляя деконструкцию массива историографических данных, он отметил растущую роль нарратива в исторических трудах [Stone, 1981, р. 86–87]. Сформулированная известным немецким историком Л. фон Ранке идея «научной истории» опиралась на исследование новой источниковой базы. При этом научность состояла в скрупулезной текстуальной критике архивных материалов, и этого считалось достаточно для окончательного установления исторической истины как неоспоримого факта политической истории. Стоун отследил, как идея Ранке была догматизирована академическими институтами и воспринималась как очевидная истина с последней трети XIX по середину XX века. Это неизбежно вело к фактическому мельчанию и формализации задач научного исследования. Целые пласты исторического контекста попросту игнорировались в угоду академизму сводящемуся, по сути, к критике источника как такового.
Одновременно в русле академического историзма получил распространение еще один примечательный процесс: конструирование «истинной» национально-государственной истории[67]. При этом, если критика источников во многом осуществлялась на уровне обособленного микроанализа, выводы о национально-государственных проектах находились на макроуровне национальной мифологии. По большому счету, именно со второй половины XIX века национальное государство становится не только основной единицей исторического процесса, но и сущностью (и целью) данного процесса. Можно сказать, что процесс исторической эволюции был мобилизован на службу нации. Один из долгожителей академической исторической науки Германии Ф. Мейнеке признавался: «Мы были тогда в новом рейхе кайзера Вильгельма и Бисмарка так наивны, убеждены и горды, что вся мировая история представлялась нам только ступенями к этой империи» [Meinecke, 1964, S. 79].
Обозначенное выше обстоятельство позволяет утверждать, что универсальные моральные основания философии Просвещения, из которых произрастали все социальные науки, были отвергнуты наукой исторической. Последняя сделала ставку на анализ сугубо европейского опыта формирования национальных государств. Универсалистский пафос Просвещения был отвергнут в пользу обоснования исторических траекторий отдельных стран. Подразумевалось как само собой разумеющееся, что смысл и назначение истории состоят в формировании европейских национальных государств[68].
Естественно, подобный подход провоцировал критическую рефлексию. Одной из самых последовательных попыток дать альтернативное понимание истории стал марксизм. Однако из-за его радикального политического стиля он долго оставался вне рамок академической науки.
Одним из первых, кто предпринял попытку критического переосмысления исторического процесса, стал К. Лампрехт, который предложил универсальную культурную схему исторического процесса как смену ментальных установок в развитии общества [Лампрехт, 1894]. Немецкая академическая историография в начале XX века отвергла этот подход. Однако он послужил источником вдохновения для знаменитой французской школы «Анналов», которая в 1930-е годы поставила задачу по-новому обозначить общие исторические тренды, опираясь на достижения социологии, экономики, психологии и антропологии[69].
Прорыв в критическом восприятии академической историографии произошел в 1960-1970-х годах. Следует отметить, что это стало не только (и не столько) результатом развития самой исторической науки, сколько следствием известной постпозитивистской революции, которая подвергла сомнению казавшиеся незыблемыми принципы научной истины, исповедуемой логическим позитивизмом [Кун, 2009]. Результатом такой трансформации стало массовое увлечение ролью языка и герменевтикой в противоположность господствовавшему до этого социально-экономическому детерминизму. Это интеллектуальное движение получило хорошо известное ныне название «постмодернизм».
