История как конструкт и «перевод» придала новый импульс исследованию культурного самосознания того или иного сообщества. В академической историографии все чаще стало встречаться понятие «коллективная память», напрямую связываемое с понятием «идентичность». Такой подход, по сути, означает, что феномен социальной сплоченности скорее «изобретается», а не «обнаруживается», т. е. является сконструированным, а не объективно существующим и выводимым из реальной социально-экономической структуры общества.
Лингвистический акцент в исследовании прошлого обнаруживал ограничения, которые накладывает язык на социальную реальность как таковую. Обнаружение этих ограничений привело к заключению, что существует связь между мифом и историографией. Последняя в гораздо большей мере зависима от своей «литературной» организации, чем это признавалось традиционной академической исторической наукой. В радикальной версии конструктивизма историография и мифография идентичны. Однако вряд ли такую интерпретацию историографии можно считать открытием конструктивизма. Идея, что истина контекстуальна, а не абсолютна, принадлежит еще Спинозе, который считал, что исторические мифы – это не ложный вид исторического знания, а отношение общества к самому себе[71]. Мысль, что основой мифов является деятельность власти, еще в XVIII веке высказал один из первых «методологов» исторической науки Дж. Вико, и впоследствии (задолго до М. Фуко) подобные соображения высказывали Ф. Ницше и М. Вебер[72].
Если считать идеологии универсализированными и рационализированными мифами, то они (идеологии) способны быть выражением реальности в той мере, в какой люди привержены данным идеологиям. В этом случае идеологии – это не искаженный образ реальности, а реальность, выраженная посредством языка (от слова «халва» во рту, конечно же, слаще не станет, но вкус халвы мы вспомним). Поэтому идеологии (как и мифы) не только являются предметом для изучения исторической науки, можно сказать, они постоянно оказываются продуктом исторических исследований, который в общественном мнении имеет название «историческая память».
Процессы производства смысла исторических процессов запускают определенный механизм отбора «бесспорных» фактов прошлого. В результате геноцид армян становится историческим фактом только спустя несколько десятилетий после самого события. При этом спор об «имени» (геноцид) является отдельной темой политических дискуссий. При внимательном рассмотрении можно обнаружить, что академические исторические исследования почти всегда наполнены именно такими «именами»: государство, нация, демократия и т. д. Несложно заметить, что данные имена, будучи наделенными значением исторических фактов, в разном политическом контексте приобретали различную трактовку. Можно сказать, что история постоянно переписывается, так как постоянно меняется настоящее. Поэтому прошлого как бесспорного эмпирического факта не существует, история есть процесс постоянной упорядоченной рефлексии, существующий для того, чтобы придать смысл настоящему, а в идеале (идеологии) и будущему.
Очевидно, что такой подход к истории в корне расходится с позитивистским взглядом на научное изучение прошлого. Последний трактует научный анализ истории как критику источников через очищение фактов от мифов и фантазий. Конструктивистский взгляд на историю полагает миф как активное начало, способствующее производству смыслов (в том числе и самой исторической наукой). В этом смысле историк не беспристрастный судья, устанавливающий истину, а конструктор, участвующий в «создании прошлого»[73].
Такая трактовка исторической науки одновременно является вызовом и открывает новые перспективы. Двойственность подобного положения состоит в констатации того, что не существует реальности, которая может быть концептуализирована и проанализирована вне рамок языка и порожденных им значений. Ограничения и креативность языка при его столкновении с реальностью состоят помимо прочего и в том, что дискурс самим фактом своего существования продуцирует собственные интересы. Это делает тенденциозность (идеологическую в том числе) неустранимой, но одновременно открывает новые горизонты для исследования.
Идеология как методология истории
Связь идеологии и истории – не новость для научного мира. Очевидно, что культура является общим «полем деятельности» как исторической науки, так и идеологических конструкций. Не секрет, что историю западной цивилизации чаще всего понимают телеологически (читай – идеологически). Можно сказать, что интегральный телос самосознания западной цивилизации – это прогресс: прогресс абсолютной идеи Гегеля, прогресс способов производства Маркса и наконец (оставляя за скобками многие другие концепции) неолиберальный прогноз окончания холодной войны как победа прогресса в виде «конца истории».
Логичным завершением изложенной выше тенденции стала концепция столкновения цивилизаций. Однако подходы к подобному столкновению сложно назвать беспристрастно научными. В публицистическом тиражировании подобных идей они, скорее, выглядят как священная война добра со злом, и здесь впору говорить уже не о телеологичности общей истории, а о тотальности общей судьбы.
Параллельно с идеей неудержимого (в конечном счете) прогресса развивалась идея человеческого самосовершенствования. На первый взгляд, нет ничего более логичного и эмпирически обоснованного: история имеет смысл только как история людей. Проблема в том, как понимать саморазвитие человека. С очевидной идеологической тенденциозностью это проявилось в концепции «нового человека», широко распространенной в СССР. Считалось, что освобождение от капиталистической эксплуатации изменит саму человеческую природу, приведя к появлению людей нового типа: солидарность вместо эгоизма, коллективное, а не индивидуалистическое поведение [Sträth, 2000].
Примечательно, что либерализм выдвинул альтернативную концепцию «нового человека», но именно нового, так как с членением истории на то, что было до Нового времени, и то, что охвачено Новым временем, академическая западная (и советская) историография соглашалась как с очевидным фактом. «Новый человек» либерализма стал гибким, он хорошо адаптируется к новым вызовам, он творческий и инновационный, он независим и свободен от сдерживающего влияния социальных границ. Все это идеально вписалось в неолиберальный «рыночный фундаментализм», апеллирующий к глобализации как новой мировой реальности.
В связи с перечисленным выше новая историография задалась целью деконструировать связь идеологии и культуры, чтобы вырваться за рамки тотализирующего понимания истории. Однако эта задача в ее систематическом виде может оказаться неподъемной, так как ни одна идеология и культура не существуют в чистом виде. Чаще всего наблюдается наложение друг на друга разных идеологических конструктов и различных культурных типов. В связи с этим едва ли не решающее значение приобретает контекст взаимодействия тех или иных идеологических и культурных компонентов, формирующих различные дискурсы.
Тем не менее мы должны изначально понимать различие культуры и идеологии, чтобы окончательно не быть дезориентированными их схожими дискурсивными «следами». Культура является ареной для конструирования сообщества и сплоченности. При этом культура имеет как экономическое, так и политическое измерение. В свое время просвещенческий рационализм совершил аналитическое разделение экономики, политики и культуры, провозгласив данный анализ реальности самой реальностью, что оказало (и до сих пор оказывает) определяющее влияние на концептуализацию общественной жизни. Только к рубежу тысячелетий в академической социальной науке утвердилось мнение о проблематичности такого разделения.
Если исходить из интегративного понимания концепта культуры как социального пространства[74] коммуникации, то конкурирующие идеологии (иными они по определению быть не могут) проявляются в качестве ключевых инструментов, определяющих содержание и границы этого пространства. Если воспользоваться метафорой театра, то культура представляет собой репертуар, в котором участвуют идеологии и в который они вкладывают свое «мастерство». Репертуар является определяющим как структурная матрица, но от мастерства исполнителей зависит его актуальное звучание. Поэтому культура и идеология взаимодействуют друг с другом и могут ситуативно даже «меняться местами»: идеология может стать программной установкой, а культура – системой оперативного реагирования. И здесь мы должны умерить амбиции открывателей научной истины, констатировав допустимость различных углов зрения.
