«Народ для разврата собрался», — докладывает Егору Прокудину нанятый им организатор досуга… «Не могли бы мы здесь где-нибудь организовать аккуратненький такой бордельеро?.. Забег в ширину…», — предлагает сам герой «Калины красной». Увидев брошенную старуху мать, он раскаивается и начинает надрывно вкалывать. Но это надрыв, а не дух «нормальности». Убежден, что советская номенклатура простила Шукшину его Егора лишь потому, что рядом с Егором Шукшин разместил подлинного Санчо Пансу своего криминального Дон Кихота — брата жены, Петро. «Молчит и работает, работает и молчит», — умилялись пропустившие фильм номенклатурщики. Но и Петро, согласитесь, не дух бюргерства, не умильная отсылка к «нормальности».
Итак, криминальный олигарх — это стихия «бордельеро» и «забега в ширину». Только без раскаяний и сомнений. Люсьен — шлюха из «Калины красной» — пытается заступиться за Егора перед собирающимся его убить уголовником. «Молчи, — говорит ей уголовник (он же предтеча наших нынешних олигархов), — а то я вас рядышком положу, как голубков…». И добавляет, глядя на идущего к ним Егора: «Где ж справедливость? Он мало натворил?»
Можно ли адресоваться к криминальному базису, посылая ему мессидж «нормальности»? В той степени, в какой нормальность — это дух бюргерства, создавший обустроенность и процветательность западного мира… В той степени, в которой это так, конечно, нельзя. А все другое я обсужу чуть позже. Пока же лишь зафиксирую несомненное. Дух бюргерства вел непримиримую войну с роскошью, распутством, гламуром, «забегами в ширину», Ксениями Собчак своего времени и любителями вина по тридцать тысяч евро бутылка. Этот дух изгнал роскошь из церквей, родив протестантство. Исступленный труд, умеренность, подвижничество в миру неотделимы от духа бюргерства. Отстранение порядка от хаоса, культуры от природы — вот что в основе.
«Тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах», — кричит Наташа из «Трех сестер»… Зачем надо, чтобы был «запах»? Откуда этот ритуал чистоты и упорядоченности? Каждый, кто внимательно читал «Будденброков», понимает откуда. От страха смерти. «Я лютеран люблю богослуженье», — неискренне надрывается Тютчев…
И рядом другие строки:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Протестант чувствует смрад тленья и хаоса. Его от этого смрада ежесекундно выворачивает наизнанку. Но он посадит цветочки, и «будет запах». Он огородится от хаоса палисадником и черепичной крышей. Благоустроенную Европу создал дух бюргерства? Есть и другая точка зрения, согласно которой создали эту благоустроенность монахи, усмирявшие плоть трудом на болотистых равнинах Франции. В любом случае, это создал исступленный труд, взятый на вооружение в качестве лекарства от смертного ужаса. И — порядок, взятый на вооружение как лекарство от хаоса, от ветра ночного, который Тютчев неискренне умоляет не петь песен про хаос, тут же называя этот хаос «родимым».
Я уже обсуждал великое безумие Петра Великого, рожденное его влюбленностью в нормальность, и отклик безумной России на это великое безумие. Вдумаемся — как именно работали любимые Петром голландцы (а также немцы и прочие)? Они работали «от и до». С перерывами на обед, ритмично и степенно. А как работал Петр, его сподвижники, заразившиеся его безумием иностранцы, включенные в петровский проект? Они работали так, как радели хлысты. А не так, как подлинные носители той западной традиции, которой якобы подражали рехнувшиеся на почве исступленной работы русских.
Русские оказались рыцарями труда. А те, кого они копировали, были бюргерами труда. Стать рыцарем труда русский может. Стать бюргером труда — нет. Лефорт, который был бюргером труда, оказавшись рядом с Петром, превращается в рыцаря труда как отрицание бюргерства. Отрицание, а не утверждение. И это касается отнюдь не только петровских судорог.
Герой Шукшина, советский крестьянин, превратившийся в вора, Егор Прокудин, отказавшись от воровства и уйдя от пародийного «бордельеро» в труд, становится рыцарем труда, а не бюргером. Он берет постриг в миру, а не живет нормально. И даже взяв этот постриг, он все равно труд постоянно проблематизирует. В этом и выявляется антибуржуазная, монашеско-рыцарская природа трудового русского безумия. Нашей работоголии, породившей разного рода русские индустриальные чудеса. Проблематизация адресует к смыслу труда. «Зачем родились-то?» — спрашивает Егор Прокудин, кроя очередные рекорды на трудовой ниве. Откуда это «зачем»? Почему все пронизано подобной проблематизацией?
Потому что рядом с возделанным полем — не ненавидимая хаосность природы, которую надо подавить вокруг и в себе самом, а любимые березки. «Инобытие в бытии» — другая формула спасения, другой труд. Мир зол, чудовищен — и потому возможен соблазн его отрицания. Но он — не богооставлен, он не тьма без света, в которой только самомашинизация может быть ответом на вызов хаотизации.
Нормальная жизнь в ее исполнении аутентичной западной цивилизацией — это протестантская схима. Это лекарство от смертной болезни, порожденной богооставленностью.
«Знаю, что смерть рядом, но буду говорить ей свое «нет», подстригая газон… Травинка к травинке. А она мне шепчет «да»… Ая ей «нет». И подстригаю, и понимаю, и сдерживаюсь».
А когда «лимиты сдерживания» (не путать с «лимитами на революцию») исчерпываются, тогда «зиг хайль!»
Искать сию добродетель в криминальном базисе бессмысленно. Этого Дмитрий Анатольевич, как политик, не может не понимать. Но он это ищет, хотя и не там. А где искать? Ведь не в маргинализованных же низах! Или, может быть, он не это ищет? Позже мы рассмотрим и такую возможность. Но сначала все-таки додумаем до конца…
Если Дмитрий Анатольевич, апеллируя к нормальному, ищет это, бюргерское, а не что-то другое… Если он ищет это (а я так убежден, что именно это ищут и он, и его команда), то где они это могут искать? Если не в криминальном базисе и не в маргинализованных низах, то где?
Ядром криминального базиса являются организаторы воровства в особо крупных (миллиарды баксов) и просто крупных (сотни миллионов баксов) размерах. Им пафос бюргерской добродетели и бюргерской умеренности глубоко чужд. И уж если идти в фарватере «Горя от ума», то это не отмываемый Молчалин, а отмываемый Фамусов. А на самом деле — это скукоженный до криминальности дух Бертрана де Борна.
Деньги по этой — рыцарской — схеме делаются не за счет бюргерских радений на трудовой ниве. Они добываются на большой дороге… Или в постели императрицы… И это добродетельно! Труд же — постыден и греховен. «Ты бумажечки свои пишешь за гроши без выходных, — издевался надо мной симпатизировавший мне бывший член Политбюро, — а такой-то (голос его теплел), как настоящий человек, одним росчерком пера своего родственника увел миллиард долларов и нормально живет». Тут нормальное выступало в скукоженно деборновском варианте. Кстати, в сходном варианте этот идеал описывает и Фамусов. Мол, стукнулся лбом об пол… Высочайшая улыбка… Еще раз стукнулся… Бабки, почет. Не трудился, стукался! Наш человек.
Если бы Молчалин проявлял таланты подобного рода, Фамусов с радостью отдал бы за него дочь. Но он не видит в Молчалине этого любезного его сердцу лобостукательного таланта. И — презирает. Никогда с таким чужаком не породнится. Но — терпит. А почему? Почему терпит-то? В чем тут тайна базиса?
Предположим, что некто хапнул условный миллиард баксов и вошел в ядро криминального базиса. Потому ли вошел, что хапнул, или потому ли хапнул, что вошел… Не будем погружаться в эти детали (при всей их важности). Часть того, что некто хапнул, он сразу же увел за бугор. А часть оставил здесь…
На бабки, которые оставлены здесь, этот некто (а) живет и (б) хапает. Точнее — готовится к очередному хапку. А это тонкая и рисковая деятельность, требующая и криминального ума, и (криминального же) таланта. В той мере, в которой некто хапает (прорабатывает хапок, присматривается, приглядывается, планирует хапок и осуществляет оный), ему никакие бюргерские добродетели не нужны.
Есть братва, наделенная другими добродетелями. Это типичная феодальная ватага. И «некто» — в главном, что составляет содержание его жизни и доблесть оной, то есть в хапке, — опирается именно на такую ватагу.
Чего в ватаге нет — так это нормальности в ее бюргерском исполнении. Все остальное есть — удаль, ум, нюх, азарт, жестокость… Все — кроме нормальности. Значит, не только в ядре криминального базиса (архитекторы хапков), но и в первой (ватажной) оболочке этого базиса нет никакого пиетета перед нормальной жизнью в ее умеренно-добродетельном бюргерском исполнении. И если Д.А. Медведев апеллирует к бюргерско-добродетельному началу, говоря о нормальной жизни, то вроде бы он посылает свой сигнал в никуда?
