Ознакомительная версия.
Манифест сразу отнял у дворян личную власть над крестьянами. Бывший крепостной стал теперь человеком с правами, способным и подавать в суд, и отвечать перед судом, и приобретать любую собственность, и (после 1864 года) участвовать в выборах в новоучрежденные органы местного самоуправления (земства). Но даже при этом его гражданские права были ограничены. Теперь многие полномочия в отношении крестьянина из тех, что раньше были у его хозяина, включая и право ограничивать его передвижение и наказывать сообразно местному обычаю, были переданы общине. Это было сделано главным образом для того, чтобы обеспечить исполнение крестьянами их налоговых обязанностей перед государством – уплату как подушной подати, введенной Петром Великим, так и появившихся теперь «выкупных платежей», то есть ипотечных премий, причитающихся правительству за то, что оно возместило помещикам утрату земель, которые они вынуждены были передать своим бывшим крепостным. В этом смысле община стала официально признанным порученцем государственной власти, явившимся на место помещика.
Земля, отошедшая к вчерашним крепостным (по площади приблизительно равная тем полям, на которых при крепостном праве они работали на себя), была передана не отдельным домохозяйствам, а общинам, получившим статус юридических лиц. Относительно частной собственности власти заняли двусмысленную позицию, хотя некоторые чиновники стояли на том, что земля должна быть продана освобожденным крепостным в полную собственность. Большинство членов комиссии, готовившей манифест об освобождении, склонялось именно к такому решению, считая, что оно больше будет способствовать увеличению производства, но это мнение было отвергнуто отчасти по идеологическим причинам (сказалось влияние восторгавшихся общиной интеллектуалов-славянофилов), а отчасти и по соображениям практического порядка. В конечном счете, права на землю получила именно община, потому что сочли, что так оно будет безопасней. Но имелось в виду, что, как только освобожденные крепостные расплатятся с правительством по ипотечному долгу, земля станет их частной собственностью.
Манифест содержал положения, разрешавшие крестьянину выход из общины и образование отдельного семейного хозяйства, но это ставилось в зависимость от соблюдения стольких формальностей, что воспользовались такой возможностью лишь очень немногие, и в 1893 году эти статьи по существу были изъяты из закона. Крестьяне – иногда индивидуально, но чаще сбившись в товарищества, – могли, конечно, покупать и покупали свободную землю, главным образом у обедневших помещиков. Но основной частью их владений была общинная земля, а не та, которой они могли бы распоряжаться как своей частной собственностью, завещать или продавать. Это значит, что огромное большинство жителей России ни тогда, ни позднее не имели прав собственности на важнейший производственный ресурс своей страны – пахотную землю.
Укреплению национальной антисобственнической культуры способствовало и то, что в семье, основной социальной ячейке крестьянского общества, все имущество находилось в совместной собственности. К земле, скоту, орудиям труда крестьянская семья не прилагала понятий «я» и «мы». Поскольку земля для крестьянина была не товаром, а материальной основой жизни, он не умел разобраться в объектно-субъектных отношениях землевладения и не проводил различий между тем, кто является собственником, и тем, что находится в собственности. Это не было исключительной особенностью русского мышления, ибо такой взгляд на вещи присущ крестьянам повсюду; этим-то крестьянин и отличается от фермера. Хотя глава русской крестьянской семьи – хозяин или большак – номинально считался собственником имущества (орудий труда, купленной земли и т. п.), обычай смотрел на все это как на общую семейную собственность. На деле глава семьи был не собственником, а управляющим семейной собственностью, и поэтому за неумение или расточительность его можно было отстранить от должности: российские суды признавали такую практику.
Вся экономическая среда, окружавшая русского крестьянина, делала его социальным радикалом и политическим консерватором. Социальным революционером он был потому, что мечтал о конфискации и передаче общинам всех частных земель. Политическим же консерватором был потому, что этой конфискации и перераспределения земель он ждал от царя, которого считал верховным собственником России. Проявляя восприимчивость к эсеровской и большевистской пропаганде, обещавшей как раз то, чего ему хотелось, политически он оказался настроенным против демократии и в пользу «твердой руки» у руля государственной власти. К либералам и демократам он относился с недоверием, подозревая в них противников общенационального перераспределения собственности. В конечном счете, он представлял собой большое препятствие на пути демократизации России.
* * *
Если частная собственность на землю появилась в России во второй половине XVIII века, то промышленный и торговый капитал стал играть серьезную роль лишь веком позже. Хотя состояния, сколоченные вне сельского хозяйства, существовали еще в Московии, в стране не было кредитных учреждений, а, следовательно, не было и настоящего капитализма. До 1860‑х годов в России не было частных банков. За исключением выдачи мелких ссуд, обычно под залог земли, и займов, предоставлявшихся немногими банковскими учреждениями, которыми управляли иностранцы, все кредитные операции составляли монополию государственных институтов, таких, как Дворянский банк, выдававший ипотечные кредиты помещикам, и Коммерческий банк, предоставлявший государственные кредиты купцам. Царское правительство, особенно при Николае I, сдерживало развитие промышленности и железнодорожного транспорта из опасения, что оно приведет к общественным беспорядкам.
Крымская война изменила отношение к капиталу, как изменила она и взгляд на крепостное право. Правительства Александра II, и даже в еще большей степени Александра III, сознавая, что в новых условиях сохранение статуса великой державы требует развития экономики, усиленно поддерживали банковское дело, промышленность и строительство железных дорог. После 1864 года имел место внушительный рост коммерческих банков. Введение в 1897 году золотого стандарта, сделавшего рубль конвертируемым в слитки, стимулировало иностранные капиталовложения в промышленность, рудники и финансовые предприятия России. 1890‑е годы были десятилетием беспримерного промышленного роста: российские темпы оцениваются как самые высокие в тогдашнем мире. Примерно половина всего капитала, вложенного в российские предприятия с 1892 по 1914 год, поступила из-за границы, главным образом из Франции.
Сергей Витте, сначала министр финансов, а затем премьер-министр, был движущей силой такого хода событий. Он считал, что страна, которая не в состоянии добиться экономической независимости, не может притязать на статус великой державы, а экономическая независимость в современном мире требует интенсивной индустриализации.
К началу XX столетия царское правительство было уже решительно привержено принципу частной собственности. Если некогда частная собственность вызывала у него опасения и воспринималась как угроза власти и общественному порядку, то с подъемом во второй половине XIX века революционного движения она стала выглядеть спасительницей стабильности.
Чиновник старой закваски, убежденный монархист Иван Горемыкин, выступая в 1906 году в Государственной Думе, первом российском парламенте, встал на защиту частной собственности, отвергая внесенный либеральной партией конституционных демократов законопроект о земельной реформе, предусматривавший принудительную экспроприацию крупных поместий. Государственная власть, говорил Горемыкин, «не может признавать права собственности на землю за одними и, в то же время, отнимать это право у других. Не может государственная власть и отрицать вообще права частной собственности на землю, не отрицая одновременно права собственности на всякое иное имущество. Начало неотъемлемости и неприкосновенности собственности является во всем мире и на всех ступенях развития гражданской жизни краеугольным камнем народного благосостояния и общественного развития, коренным устоем государственного бытия, без которого немыслимо и самое существование государства».
Горемыкин лишь воспроизводил мысли своего монарха, Николая II, который также не принимал нравившихся даже его министрам предложений о принудительной передаче крестьянам помещичьих земель, считая, что частная собственность должна оставаться нерушимой.
Преемник Горемыкина Петр Столыпин, бывший премьер-министром России с 1906 по 1911 год, проявлял особую проницательность в понимании, что передача крестьянской земли в частные руки способна создать класс консервативных жителей деревни и отвести ветер от парусов радикальной агитации. В 1907 году он в чрезвычайном порядке провел закон, позволявший крестьянам получать в собственность свои участки общинной земли и выходить из общины. Однако его надежда создать многочисленный класс самостоятельных сельских хозяев в значительной мере не оправдалась, потому что большинство крестьян, воспользовавшихся новым законом, с трудом сводили концы с концами в своих маленьких, бедных хозяйствах и землю брали себе в собственность только для того, чтобы ее продать. Те, кто, опираясь на столыпинские законы, выделился на хутора, были в глазах большинства крестьян-общинников, составлявших 80 % сельских жителей России, расхитителями общинной земли. В 1917–1918 годах это большинство заставило хуторян оставить свои хозяйства и вернуться в общины. Одновременно крестьяне захватывали и присоединяли к общинным полям земли, принадлежавшие частным лицам и объединениям. К 1928 году, накануне «коллективизации», 99%пахотной земли в России находилось в общинной собственности. Так что частная земельная собственность крестьян просуществовала в России недолго и малоприметно, после чего опять исчезла.
Ознакомительная версия.
