Однако заимствованные у Аристотеля начала послужили к тому, что св. Фома уделил некоторое место и самодеятельности человека. Он признал необходимость заслуг для получения вечного блаженства. Это было существенное отклонение от учения Августина, который все приписывал одной благодати и отрицал всякое участие человеческой воли в достижении небесной цели. Впоследствии этот вопрос сделался предметом горячих споров между католиками и протестантами. Последние, как увидим ниже, отвергли учение св. Фомы и со своей точки зрения возвратились к чистой теории Августина.
Требование прямоты воли и известных нравственных действий для достижения конечной цели человеческой жизни приводит св. Фому к рассмотрению самого существа воли. Собственно человеческие действия, говорит он, те, которые добровольны, которые истекают из воли. Воля же определяется как разумное стремление (appetitus rationalis[107]). Однако воля не всегда движется разумом, могут быть разнообразные мотивы и различные двигатели. Этот вопрос важен для определения свободы воли. Св. Фома исчисляет четыре двигателя: 1) разум, ибо воля движется в виду цели, а цель представляется разумом; 2) чувственные наклонности, которые располагают человека к представлению известной желанной цели; 3) сама воля, которая иногда сама себя движет, ибо когда она хочет цели, то она хочет и того, что нужно для достижения цели; 4) наконец, внешние двигатели: с одной стороны, объект возбуждающий желание и движение, с другой стороны, первоначальный двигатель, ибо всякое движение воли, входя в общую связь причин и следствий, само зависит от предшествующего движения, а в бесконечность идти невозможно. Но так как движения воли свободны, т. е. проистекают из самого ее естества, то первоначальным двигателем может быть здесь только причина самого естества, т. е. Бог. Этим воля отличается от естественных предметов. В последних могут происходить движения, и не проистекающие из их естества, а насильственные, где первоначальным двигателем является какой-нибудь внешний предмет, например когда камень бросается кверху. В воле же все движения исходят изнутри, следовательно, первоначальною причиною движения может быть только причина самой воли, т. е. Бог[108].
Таким образом, по теории св. Фомы, воля потому только свободна, что она движется к цели не внешними предметами, а самим Богом. Сообразно со своим учением о господстве в мире вечного закона и предустановленного Богом порядка св. Фома естественно должен был подчинить и движения воли общей связи причин и следствий, восходящей к первой причине, к Богу. Но этим, собственно говоря, уничтожается человеческая свобода. Стоицизм, последовательно развивая свои начала, действительно ее отрицал, признавая повсюду господство необходимости или рока. Св. Фома в этом отношении не мог уклониться от христианского учения, он находил здесь поддержку и в авторитете Аристотеля. Поэтому он старается спасти свободу, объясняя, что Бог не движет волю необходимым образом, ибо он движет вещи сообразно с их природою, а природа воли состоит в том, что она не определяется к одному какому-либо действию, а относится безразлично ко многим[109]. Нельзя не сказать, что это объяснение нисколько не разрешает затруднения. Спрашивается: чем же определяется движение воли к тому иди другому предмету и в каком отношении находится эта второстепенная причина к первоначальной? Когда мы понимаем все мироздание как общую цепь причин и следствий, идущую сверху донизу в неизменном порядке, мы непременно должны от каждой второстепенной причины восходить к предшествующей и так далее к первому двигателю, и тогда все представится нам произведением необходимости. Для свободы здесь нет места.
Св. Фома переходит затем к различным свойствам движений воли. Существенное в них то, что они могут быть нравственны или безнравственны, т. е. направляться к добру или отклоняться от него. Но здесь возникает вопрос: каким образом возможны вообще безнравственные действия? Воля всегда движется в виду цели, т. е. представляемого добра; всякое бытие как предмет желания есть добро; следовательно, воля, по-видимому, всегда стремится к добру. Что же означает в ней зло? Так как добро и бытие одно и то же, отвечает св. Фома, то очевидно, что вещь настолько хороша, насколько в ней есть бытия, и настолько дурна, насколько в ней есть недостатков и несовершенств. Зло имеет, следовательно, значение чисто отрицательное. В приложении к воле, которая всегда движется в виду цели, добро и зло зависят главным образом от свойства самой цели и от расположения действия в отношении к ней. Но внешние движения воли зависят от внутренних, первые относятся к последним как материи к форме. Внешние действия настолько нравственны, насколько они добровольны. Следовательно, весь вопрос сводится к тому, какова цель внутреннего движения воли и как располагается воля к ее достижению? Цель, или предмет, воли, ей соразмерный, — единственно тот, который представляется ей разумом, ибо добро чувственное всегда частное и неполное, один разум дает понятие о добре всеобщем и совершенном. Следовательно, доброта воли зависит от покорности ее разуму. Разум есть правило и мерило воли. Но так как всякая второстепенная причина заимствует свою силу от причины первоначальной, то и человеческий разум получает свое значение как правило воли от верховного, божественного разума, который как правило и мерило движений есть вечный закон. Поэтому доброта воли гораздо более зависит от ее соразмерности с вечным законом, нежели с человеческим разумом[110].
Таким образом, мы приходим к понятию о законе. Он определяется как правило, которым измеряется должный порядок в виду цели. Соразмерность с ним человеческих действий называется правдою (rectitudo), несоразмерность — грехом (peccatum). Закон существует во всем; в предметах естественных это закон самой природы, имеющей наклонность к цели; в действиях же воли низшее правило дается человеческим разумом, высшее — вечным законом. Насколько действие сообразно с этими правилами, настолько оно добро и праведно, насколько оно от них отклоняется, настолько оно зло и грех[111]. То же прилагается и к человеческим страстям, которые сами по себе ни праведны, ни греховны, но становятся таковыми по отношению к разуму и закону. Насколько они подчиняются разуму, настолько они хороши, насколько они отклоняются от должного порядка, настолько они дурны[112].
Фома Аквинский развил целую теорию страстей, но она не касается нашего предмета. Для учения о правде и законе гораздо важнее то, что он говорит о добродетели как качестве, направляющем человека к цели. Следуя Аристотелю, св. Фома определяет добродетель как добрую привычку (habitus) души. Привычкою же называется расположение или порядок вещи в отношении к себе или другим. Таким образом, добродетель, так же как и закон, приводится к понятию о порядке. Это определение добродетели вытекает из того, что добродетель вообще есть совершенство какой-либо способности, т. е. наилучшее расположение способности к достижению цели. В естественных предметах это совершенство установляется самою их природою, которая направляет их к цели. В человеческой же воле этого быть не может, ибо воля не определяется природою к чему-либо одному, а безразлична ко многому; поэтому здесь совершенство дается только привычкою. Из этого следует, что добродетель есть известная привычка[113]. К этим понятиям, заимствованным у Аристотеля, св. Фома присоединяет определение Августина, что добродетель есть доброе качество души, которое Бог производит в нас без нашей воли (quam Deus in nos sine nobis operatur[114]). Это опять совершенное противоречие с учением греческого философа. Св. Фома согласует эти два разнородные начала, разделяя, сообразно со средневековой теориею, человеческие добродетели на естественные и влитые (virtutes infusae). Первые приобретаются естественными силами человека и ведут его к блаженству, соразмерному с земным его состоянием; вторые сообщаются ему благодатью и ведут его к блаженству, превышающему его природу. Последние называются также богословскими добродетелями (virtutes theologicae), потому что они устраивают человека для Бога, вливаются в него одним Богом и открываются нам из Св. Писания. Естественные добродетели разделяются на умственные и нравственные, ибо так как все действия берут свое начало от двух способностей, от разума и воли, то добродетель может состоять в совершенстве того или другого. Богословские добродетели точно так же совершенствуют разум и волю, но придавая им сверхъестественные начала. Приложение разума к тому, что ему непонятно, есть вера; стремление воли к тому, что по природе для нее нежелательно, есть надежда; наконец, соединение воли с тем, что естественным путем ей не сообщается, есть любовь. По порядку происхождения любовь последняя из всех добродетелей, но в порядке совершенства она высшая из всех; она форма и источник остальных[115].
