Само веселье на братчине состоит в совместном и сначала более-менее упорядоченном употреблении алкоголя (обычно неумеренном), после чего одни начинают танцевать под музыку из принесенных кем-нибудь звукоизлучателей или под генератор общевирту, другие ведут друг с другом пьяные разговоры, а некоторые даже поют. Нередки драки, но обычно без злобы. По обычаю, любой случайно оказавшийся в общине человек (чей-то гость, например) или даже прохожий пользуется нерушимым правом присоединиться к братчине, и его нельзя прогнать. Часто на братчины заходят опричники – у них свои аналогичные братчины, но устав велит им раз в три недели участвовать в братчинах земцев (плюс раз в три месяца – в братчинах церковных людей). Сложилась твердая традиция: опричник подходит к готовящим столы или к уже усаживающимся и спрашивает: «Не нужен ли вам охранник?» – «Сами справимся, – отвечают ему хором. – А тебе что, очень выпить хочется?» – «Хочется», – вздыхает гигант опричник. «Ну садись», – говорят ему.
Обычай братчины особо строго соблюдают те, кто является публичными фигурами, независимо от сословия: имперское и земское начальство, капитаны бизнеса, звезды кино, вирту и музыки. Они проводят каждое воскресенье на братчинах в разных общинах, и их не поймут, если они не будут этого делать.
Внедрение в быт, а потом в традицию обычая братчины был первым серьезным испытанием имперской службы социального обустройства, которая тогда называлась группой (чуть позже – управлением) социальной инженерии. И она выдержала испытание – к 2020 году, то есть за семь лет, обычай уже стал достаточно распространенным, а ныне в братчинах регулярно участвует более 50% населения Империи – при том что никто силой не заставляет. Я сам на правах гостя неоднократно участвовал в братчинах и чувствовал изнутри их атмосферу. Надо сказать, что замысел Гавриила Великого о том, что этот обычай внесет немалый вклад в создание у людей ощущения принадлежности к нации как к одной большой семье, явно оправдался – как и то, что благодаря именно этому живущие в одной общине люди все знают друг друга. Странно, конечно, дорогие соотечественники, что для создания такого чувства единства и сопричастности было выбрано не совместное участие в неких финансовых институтах типа общественных фондов или в общих работах, например по благоустройству, а участие в совместных пьянках – но кто поймет душу другого народа?
Другим обычаем, который весьма распространен среди земцев, являются кулачные бои. Он уже существовал в России прежде, века до восемнадцатого, и возродился несколько десятилетий тому назад. Происходят эти бои по праздникам, кроме Пасхи и Рождества, особенно в Крещение. Обычно сходятся два соседних села или микрорайона в городе, входящие в разные общины (см. ниже) – бои внутри одной общины не приняты. Участвуют в них обычные люди – если в одной из общин живет профессиональный спортсмен-боец, то он участие в боях не принимает. Также существует категорический запрет на использование всякого рода бит, свинчаток и тому подобных вещей – запрет на применение подобных орудий прописан даже в уголовном законодательстве. Как правило, вначале бьются стенка на стенку, а потом (иногда на следующий день) самые крепкие бойцы – один на один. Как ни странно, здесь нет никакого культа насилия – противники не испытывают друг к другу злости, а тем более радости от причинения боли или увечий. Подобная традиция – просто способ показать свою молодецкую удаль, покрасоваться перед друзьями и девушками, так что нет ничего удивительного в том, что едва не убившие друг друга люди после боя с удовольствием и взаимной симпатией участвуют вместе в застолье.
Но говоря о том, что все земцы разные, нельзя не заметить некоторую закономерность: российский народ (если называть этим словом только земцев, которые, впрочем, составляют около 95% населения) – это вне всякого сомнения не один народ, но и не множество – это в реальности два народа, достаточно отличных друг от друга и относящихся друг к другу едва ли не хуже, чем к народам иноземным. Один, который можно условно назвать «европейцами» (не путать с европейцами по крови, например французами, испанцами, англичанами и т. д.), – это люди, глубоко проникнутые либеральными ценностями, и в этом смысле они очень похожи на нас. Я в их компаниях чувствовал себя полностью как среди своих, тем более что и наши три языка они, как правило, знают, и говорят на них с большим удовольствием, чем на русском или немецком. Когда я говорю про либеральные ценности, я имею в виду не формальные личные и имущественные права человека: за исключением прав политических, они защищены в России, мне кажется, в общем и целом не хуже, чем у нас, – в чем-то меньше, а в чем-то больше (хотя русские «европейцы» с этим категорически не согласны). Я подразумеваю здесь либерализм в более глубоком, мировоззренческом смысле: а) восприятие личного счастья как цели человеческой жизни и соответственно государства – как инструмента обеспечения максимального счастья своим гражданам; б) полное неприятие государства сильного, как и вообще любой сильной власти; в) полное отсутствие внутренних, абсолютных запретов (в отличие от относительных запретов, налагаемых человеческим законом) и неприятие самой идеи, что они могут существовать как часть общественной жизни; г) неприятие религии как элемента общественной жизни, а сильной религиозности – даже и как элемента жизни частной; д) абсолютный индивидуализм, полное неприятие примата общего, коллективного, над частным; е) полное неприятие национального как существенного элемента, самоидентификация себя как «граждан мира»; и наконец, ж) вера в абсолютный примат всего плотского (включая, разумеется, и интеллектуальное, и творческое, но в первую очередь материальное), основанная на абсолютизации ценности земной жизни (даже если абстрактно веришь и в загробную). В противоположность им «евразийцы» (эти названия условны – можно вместо этого называть их «либералы» и «традиционалисты») воспринимают в качестве цели жизни не счастье, а долг – в их понимании не государство априори должно гражданину, а гражданин государству: а) они рассматривают индивидуализм как изъян человека и считают самоценностью коллектив любого рода, а равно сильную державу, особенно такую, которую боятся соседи; б) национальное и коллективное имеет у них примат над космополитическим и личным; в) государственная религия и, как следствие, наличие не рационализируемых априорных запретов имеет примат над запретами юридическими; а главное, г) спасение и вечная жизнь имеет примат над земным. Конечно, это не более чем устремление – подавляющая часть «евразийцев» в реальной жизни стремится к материальным благам и плотским удовольствиям нисколько не меньше, чем «европейцы». Но очень глубоко в их мозгу (или душе) сидит представление о том, что это не главное, и оно может неожиданно проявляться в самых разных жизненных ситуациях.
Разница между этими мироощущениями поистине космическая: «европейцы» воспринимают себя как атомы в плазме, которые летают как хотят, не будучи связаны с другими, этакие элементарные частицы, а «евразийцы» – как атомы в молекуле или, скорее, даже в кристалле, как часть целого, связанную с другими частями в строгом ансамбле. Поэтому мне очень смешно, когда в художественной публицистике русских и немцев, являющихся в основном «евразийцами», называют людьми огня. Наоборот, несмотря на свою склонность к коллективным иррациональным безумствам, эти нации явно есть люди льда, чья эстетика тяготеет к незыблемой гармонии кристалла, а не к вечной изменчивости огня. И если сравнивать не разные нации друг с другом, а «европейцев» и «евразийцев» внутри российского народа, мы увидим такую же разницу в эстетике и, как следствие, – в отношении ко всем сторонам жизни. «Европейцы» не любят Российскую Империю, презрительно называют ее Раисой Ивановной (по заглавным буквам) и «самой большой тюрьмой на Земле», а лучшей страной в мире, образцом для подражания считают нас. (Правда, степень либерализма нашей Федерации в их представлении, по сравнению с реальностью, сильно преувеличена.) «Евразийцы» же считают образцом именно свою Российскую Империю, несмотря на ее отдельные недостатки, а к нам относятся достаточно безразлично, считая нас, впрочем, местом, где всей жизнью правят деньги. «Евразийцы» хорошо относятся к духовенству и опричникам, и, даже если сами никогда не предполагали ими стать или увидеть среди них своих детей, они расценивают это просто как «не хватило духу»: не всем же, мол, быть героями, кто-то должен и за прилавком стоять. «Европейцы» же опричников ненавидят, а к духовенству относятся в лучшем случае полностью отчужденно. Кстати, это проявляется и в общей стилистике: «евразийцы», хотя и не служат сами в армии, как правило, любят все, связанное с силой, – телепередачи про полицейские операции и боевые действия, триумфальные парады, фильмы и вирту о войне, вообще мужественность. «Европейцы» же презирают все это, называют игрой в солдатики, их общий стиль включает пацифизм, и представить себе кого-то из «европейцев», имеющих по доброй воле любовника или любовницу из опричников, совершенно невозможно. И так во всем.
