Одновременно 28 ноября 1928 г. новым командиром дивизии ОГПУ им. Дзержинского становится Михаил Фриновский — человек Евдокимова, бывший анархист с золотыми зубами. Ягода сумел вовлечь его в свой ближний круг: Фриновский оказался неравнодушен к разгульному образу жизни, а Ягода имел немалые возможности для организации роскошной жизни посреди сидящей на хлебных карточках Москвы. К тому времени уже вполне сложился колоссальный разрыв в имущественном положении между рядовыми оперативниками ОГПУ и приближенными к Ягоде начальниками отделов. Агабеков пишет: «Как начальник отделения я получал 210 рублей жалованья, из них — 50 рублей я платил за квартиру. Как и все остальные сотрудники, я должен был записаться в кооператив ОГПУ, в АВИАХИМ, МОПР, Добролет, общество «Друг детей», Автодор, шефство над деревней и другие, не говоря о профсоюзе и партии, где я состоял раньше. Во все эти организации нужно было платить членские взносы. Кроме того, каждый из нас должен был подписаться на внутренние займы и вносить ежемесячно 25–30 рублей без права продать или заложить облигации, ибо мы, чекисты-коммунисты, должны были подавать пример остальным. Наконец, периодически приходилось «жертвовать» в пользу тех или иных бастующих иностранных рабочих. Так что в итоге за вычетом всех этих податей на руки я получал не больше 70–80 рублей. Отсюда можно судить о положении других мелких работников, получающих от 100 до 150 рублей. Естественно, что приходилось вечно залезать в долги у того же кооператива, не иметь возможности покупать себе не только новой одежды, но даже белья. Так живут мелкие служащие ОГПУ, но совсем другое представляет собой жизнь наших высших чинов, начиная с начальников отделов… В распоряжении каждого из них автомобиль и секретарь, и этот секретарь обо всем заботится. Иногда целыми днями в сопровождении жены своего начальника мечется по магазинам и возвращается к вечеру с нагруженной продуктами, винами, материями машиной.
И все это без всякой оплаты, без денег. Да и какой председатель кооператива или магазина посмеет просить денег или отказать в чем-нибудь начальнику отдела всесильного ОГПУ, куда он может быть приведен каждую минуту как арестованный?
А ведь не только верхушка ОГПУ, но и верхушка всех советских министерств живут вот так, без денег, на всем готовом. Не отсюда ли то, что среди верхушки держится идея, что «мы уже вступили в царство социализма, где труд оплачивается по потребностям и где отпадает надобность денежного знака».
Ибо на самом деле среди этой верхушки «социализм» в полном расцвете. Жри, сколько хочешь, и делай, что тебе вздумается, только ратуй за ЦК партии — вот программа такого «социализма».
Но ведь число этой верхушки всего несколько тысяч, а как же в остальной России? Остальные 160 миллионов живут впроголодь или голодают».[435]
Новый, 1929 год Бухарин отмечал на подмосковной даче Томского в Болшеве. Празднование Нового года с традиционной новогодней елкой в 20-е годы трудящимся строго воспрещалось как буржуазный предрассудок (не далее как 11 декабря 1928 г. Наркомзем подоспел со свежим циркуляром на эту тему, воспрещающим использование елок для этой цели), к тому же и 31 декабря, и 1 января для трудящихся являлись рабочим днем, пьянствовать и отсыпаться разрешалось только освобожденным партийцам, которым вообще разрешалось все. Кроме того, над трудящимися СССР уже нависал призрак массового голода, который вскоре станет жестокой реальностью, а «освобожденные» могли есть и пить от пуза, и данное обстоятельство придавало радостную дрожь их злобным партийным душам. Наконец, в полупьяном бреду им казалось, что в наступающем году весь мир с треском и грохотом рухнет к их ногам пылающими обломками пожара Мировой революции. Неслучайно эту вакханалию почтил своим присутствием советский полубог, владыка Серого дома Коминтерна, Николай Бухарин, о чем свидетельствует очевидец события Авторханов, он же оставил и описание хозяина болшевского дворца:
«Грузно ввалившийся в комнату человек, одетый в косоворотку с самыми причудливыми узорами. Подпоясанный ярко-красным кушаком, в длинных легких сапогах, с черным, загорелым, слегка монгольского типа лицом кочегара, он, собственно, и напоминал не то кочегара, не то промотавшегося татарского купца.
Человек властным движением руки указал на дверь в зал:
— Прошу к столу!
Сейчас же из всех боковых дверей люди двинулись туда. Места за большим длинным столом занимали без всякой церемонии — кто, где и с кем хотел.
Потушили электрический свет и зажгли свечи. Огромные стенные часы в дубовой оправе показывали без пяти двенадцать. Человек-кочегар занял хозяйское место, посмотрел на свои карманные часы и повелительно произнес:
— Товарищи!
Все встали… Бокалы зазвенели.
Это был Томский».
В дальнейшем всеобщим вниманием завладел Бухарин, и никто, похоже, не обратил особого внимания на весьма существенное обстоятельство: среди прочих вельмож, пришедших засвидетельствовать почтение главе Коминтерна, отсутствовал глава советского правительства Алексей Рыков.
Под утро Бухарину и Томскому доставили сведения из враждебного лагеря. Сталин, убедившись в том, что Ягода ориентируется на Рыкова, силами сектора учета и информации Секретариата ЦК (возглавляла этот сектор немка Е. Смиттен) сумел сам, независимо от ОГПУ, собрать компромат на видных партийных руководителей примерно такого рода:
«— Белов, командующий Северо-Кавказским военным округом, был левым эсером, переписывается с сосланными троцкистами, поочередно живет с женами работников своего штаба…
— Андрей Андреев, секретарь крайкома партии, до революции был активистом в меньшевистском профсоюзе, во время войны — «оборонцем». После революции растратил крупные суммы денег ЦК Союза железнодорожников, но от суда увильнул. Хронический пьяница» и т. д. У Бухарина и Томского был свой человек в личной охране Сталина, который, по свидетельству Авторханова, на рассвете 1 января 1929 г. и доставил им эти сведения. Лишь теперь Бухарин понял, насколько далеко зашло дело. Он начал готовить заявление в ЦК, направленное прямо против Сталина, сосредоточив в нем все возможные обвинения против своего главного врага.
Тем временем разразилась неожиданная катастрофа. 7 января Рыков, Бухарин и Сталин прежде, чем вступить в решающую схватку между собою, решили окончательно устранить с политической сцены еще одну фигуру — Льва Троцкого: находясь в алма-атинской ссылке, опальный лидер стал центром притяжения всех оппозиционных сил внутри компартии, с которыми он сумел наладить конфиденциальную переписку. Постановление Политбюро впечатляет своей краткостью, оно состояло всего из нескольких слов: «О Тр.: Выслать за границу за антисоветскую работу».[436] В ссылку Троцкого сопровождали Бухарин — от Политбюро и секретарь Ягоды Буланов — от ОГПУ.
Оказавшись за границей, Троцкий 20 января опубликовал записи Каменева после разговора с Бухариным. Каменеву, а затем и самому Бухарину пришлось отправиться на Ильинку, 21, в здание ЦКК давать объяснения ее председателю Орджоникидзе. Откуда у Троцкого появилась копия личного письма Каменева Зиновьеву — это Ягоде удалось выяснить лишь через год. Оказалось, что в конце 1927 г., когда левая оппозиция потерпела окончательное и сокрушительное поражение на XV съезде, троцкисты приняли решение прибегнуть к тактике борьбы, которая однажды уже принесла им успех. В начале 20-х гг. в секретариате Сталина одним из помощников Мехлиса работал скрытый троцкист Южак, который похищал важные документы и передавал их Троцкому.[437] Теперь тайные троцкисты, не раскрывая своих симпатий к оппозиции, стали просачиваться в партийный аппарат и в среду чекистов на второстепенные должности, дававшие им, однако, доступ к необходимой информации. В частности, 1 января 1928 г. на службу в Информотдел ОГПУ поступил 24-летний Борис Рабинович, который передавал ставшую ему известной служебную информацию братьям-чекистам Иосилевичам, уволенным из ВЧК по приказу Дзержинского за троцкизм, а после их ссылки — другому отставному чекисту-троцкисту, Панкратьеву. Далее по конспиративной цепочке информация доходила до Троцкого. Письмо Каменева Зиновьеву, естественно, стало известно ИНФО ОГПУ, а Рабинович, сделав копию с копии, переслал ее Троцкому. Вычислить его удалось лишь к концу 1929 г. 7 января 1930 г., в годовщину принятия решения о высылке Троцкого, Рабиновича расстреляли. Ягода издал приказ по этому поводу, в котором грозил подобными карами всем отступникам.[438]
История с письмом Каменева на какое-то время спутала карты Бухарину, который растерялся и не знал, на что решиться. Впрочем, таково было его обычное состояние всякий раз, когда он не слышал вокруг себя грома оглушительных аплодисментов. Пройдет — смешно сказать — меньше восьми лет, — и Сталин на очередном Пленуме ЦК весьма метко определит это мировоззрение несостоявшегося главаря Мировой революции: «Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. И не понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно».[439] Трудно себе представить более точное обозначение позиции упомянутого политикана до, после и во время описываемых событий.
