Как утверждает знаменитая гипотеза американских структуралистов Уорфа и Сэйпера “язык, на котором мы говорим, выковывает наше восприятие реальности”. Язык есть идеальная парадигма реальности, предшествующая материальности вещей, предопределяющая и организующая эту материальность. Для структурной лингвистики в целом характерно стремление избавиться от поступательной, эволютивной, логически-рациональной интерпретации языка, от языка, лишь тождественного логическим последовательностям атомарных слов. Вместо этого необходимо увидеть язык “холистически”, весь целиком, как общую функциональную протоструктуру, которая своими донными очертаниями предопределяет слова и послания, исходя из общего контекста, а не наоборот, т. е. не как сложение готовых рациональных элементов.
Школа антрополога и психолога Грегори Бэйтсона (1904–1980), работавшая в том же направлении, вскрыла так называемый “аналоговый уровень” языка, состоящий из “шумов”, интонаций, оговорок, функционального фона, предшествующего рациональному дискурсу, выстроенному по законам аристотелевой логики. Князь Трубецкой работал именно в этом направлении, которое в своем мировоззренческом истоке идеально гармонирует с фундаментальным для евразийства стремлением преодолеть одномерный романо-германский рационализм, выйти за пределы формальной логики. Показательно, что структуралистский метод в самых общих чертах сводится к приоритетному выделению пространственной парадигмы. Это так называемый синхронический метод, противопоставляемый диахроническому. Такой выбор методологического приоритета в области лингвистического (шире, гносеологического, философского) анализа, на самом деле, есть не что иное как проекция основной идеи евразийства — идеи плюрального, многополярного параллельного и разнообразного развития национальных культур в “цветущей сложности”. Евразийцы противопоставляли плюральное человечество одномерному универсализму Европы и именно на этом базовом цивилизационном, геополитическом дуализме основывали все остальные теории. В рамках лингвистики этой унитарной, классически “романо-германской” одномерной логике соответствует диахронический подход, представление о слове-концепте и логической конструкции как о сущностной основе языка. Синхронический подход, напротив, позволяет частное вывести из общего, причем это общее, схватывается одновременно как цельный и живой организм, а не как мертвая механическая конструкция, целиком предопределенная функционированием своих частей.
“Функциональная лингвистика” Пражского Лингвистического Кружка, активным участником которого был князь Трубецкой, оказывается, таким образом, своего рода проекцией пространственной парадигмы, характеризующей суть евразийского мировоззрения на сферу науки о языке. Синхронический метод, лежащий в основе структурализма, является тем же самым ходом мысли (воспроизведенном на ином уровне и применительно к иным реальностям), что и базовая установка евразийской философии.
Развитие этого замечания и продолжение отслеживания аналогичных соответствий между различными научными дисциплинами и мировоззренческими установками могло бы привести нас к совершенно новой, неожиданной трактовки основных тенденций современной философии, где сквозь сложнейшие терминологические напластования проступила бы скрытая матрица глубинного диалога между двумя фоновыми протоидеологиями, предопределяющими на уровне изначального импульса все дальнейшие построения тех или иных научных и философских школ. Но если аналогичный прием у марксистов заключался в том, чтобы выяснить классовый характер теории того или иного философа и ученого (что подчас приводило к весьма остроумным и продуктивным гносеологическим классификациям), то в данном случае мы имели бы иную дуальность — нескончаемый тайный спор между гносеологией Европы и гносеологией Человечества, между мышлением атлантистов и евразийцев. А такие фигуры как князь Трубецкой явились бы для нас важнейшими пунктами, в которых воедино сходятся отвлеченное политико-идеологическое мировоззрение и профессиональное занятие конкретным научным направлением.
Сколько неожиданных и ревелятивных соответствий обнаружилось бы в том случае, если бы историю современного структурализма сопоставить с основными мировоззренческими установками евразийства… Но это отдельная тема.
Учение евразийцев было чрезвычайно актуально в 20-30-е годы. Наполнено почти пророческими интуициями, озарениями, прозрениями в тайну судеб России и остального мира. Евразийцы дали самый емкий и убедительный анализ государственных потрясений России в XX веке. Они сумели возвыситься над клише, свойственными их классовому и кастовому происхождению, приняв и угадав исторический позитив большевизма, но остались верными подлинным корням своей национальной и религиозной идентичности. Ими двигал не конформизм, но мужественное и смелое стремление постичь правду как она есть, по ту сторону узких, ничего не объясняющих и, в конечном счете, безответственных банальностей, которыми довольствовались остальные мировоззренческие лагеря.
Евразийство вобрало в себя все самое яркое и жизнеспособное в русской политической мысли первой половины ХХ века. Но их идеям не суждено было осуществиться на практике. Их страстный героический порыв не был поддержан ни Советской Россией, ни иммиграцией. К их пророчествам никто не прислушался, события шли фатальным чередом, приближая глобальную катастрофу, в которой поражение терпела не просто Россия, не просто Евразия, но все Человечество. Тревожная одномерная тень Запада, как трупное пятно, распространялась по всему миру, поражая “цветущую сложность” народов, культур и цивилизаций недугом плоско-буржуазного конца истории.
Два типа идеократии, к которым пристально приглядывались евразийцы, рухнули именно по тем причинам, которые были ими увидены и вскрыты: им обоим не хватило анагогического компонента, и каким бы второстепенным ни казался он политическим прагматикам, никакое историческое здание не будет без него стоять долго и прочно.
Сегодня мы живем в эпоху, когда Европа и ее наиболее законченное монструозное воплощение — США — отмечают последний этап своей цивилизационной победы над Человечеством. Когда рухнули последние оплоты, пусть частичной, но идеократии. Когда Евразия — как культура, государственность и идеал — пала под давлением альтернативного полюса истории. Лишь сегодня мы способны по достоинству оценить гениальность основателей евразийства, и в первую очередь, Николая Сергеевича Трубецкого. Запоздалое, трагично запоздалое признание все же приходит к ним.
Евразийцы сверстали нам полноценный, логически совершенный, удивительно притягательный идеал, объемное, многомерное открытое ко всестороннему развитию национальное мировоззрение, глубоко патриотическое по сути, но заключающее в себе заведомо действенное противоядие против вырождения до вульгарного шовинизма. Это — мировоззрение, приветствующее модернизм, жесткость и авангард, социальных технологий большевиков, но отбрасывающее порочную загипнотизированность экономико-материальными формулами. Мировоззрение глубоко христианское и православное, но преодолевшее двухсотлетнее синодальное отчуждение и формалистический официоз, а вместе с тем открытое к созидательному и веротерпимому диалогу с иными традиционными евразийскими конфессиями.
Самые авангардные методологии, ставшие основой сугубо современного анализа, впервые были задействованы именно евразийцами. Им принадлежит первенство в разработке принципов таких наук, как русская геополитика (Петр Савицкий), русская этнология (впоследствии блестяще развитая их учеником Львом Николаевичем Гумилевым), русская структурная лингвистика (структурализм), русская социология (особенно, теория элит) и многое другое.
Мы не можем требовать от исторических евразийцев того, чтобы они ответили на все стоящие перед нами вопросы, но мы должны быть им безмерно благодарны уже потому, что они завещали нам сокровищницу поразительно верных интуиций, развивать которые, модернизировать, обогащать новейшими данными и технологиями, почерпнутыми в других местах, является нашей самой насущной задачей.
И геополитика, и социология, и структурализм, и психология глубин, и традиционализм, и история религий активно разрабатывались в ХХ веке целым созвездием гениальных авторов, но нам не удалось бы адекватно применить их открытия к нашему собственному русскому опыту, если бы не гигантский теоретический рывок, осуществленный евразийцами. А с их помощью, напротив, все немедленно встает на свои места, помещается в адекватный национальный и исторический контекст, начинает играть новым светом.
