В апреле 1945 года Молотов пригласил Коллонтай в Москву «для консультаций». Что же означал этот вызов? Консультации? Или отзыв? Точно не было понятно. Но она занимала свой пост в Стокгольме так много лет, что предположение об отзыве не казалось таким уж невероятным. Возможно, это объясняет, почему накануне ее отъезда в шведской столице устроили большой прием в ее честь, который она посетила в инвалидном кресле: она все так же улыбалась и выглядела элегантно, несмотря на истощенный вид.
В ее распоряжение предоставили советский военный самолет, который доставил ее в Москву в сопровождении ее врача и двух медсестер. Однако приезд омрачили чрезвычайные погодные условия. Температура упала ниже тридцати градусов мороза, лица, которым поручили встретить посла Коллонтай, не смогли вовремя добраться до аэропорта, где ее никто не ждал. Задержка вышла недолгой и, как могла заключить Коллонтай, никоим образом не входила в планы советского правительства, настроенного доброжелательно. Коллонтай поселилась в уютной квартире на Казанской улице, которую могла украсить по своему усмотрению и где могла приступить к работе, а ее секретарь последовал за ней, разделив с ней кров.
Именно тогда Министерство иностранных дел раскрыло ей свои намерения. Ее назначили советником Министерства иностранных дел, а дипломат Чернышев отправлялся в Стокгольм в качестве посла вместо нее. Сталин и Молотов, извещенные о частых проблемах Коллонтай со здоровьем, в том числе об очень серьезной пневмонии в феврале 1945 года, решили положить конец ее миссии, но с соблюдением всех приличий, о чем свидетельствовали материальные условия, в которых она оказалась по возвращении.
Портрет А. М. Коллонтай с мексиканским орденом Ацтекского орла. Москва, 13 апреля 1946. [РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 1. Д. 31. Л. 90]
Последовали и дальнейшие почести, доказывавшие ее привилегированное положение. Ей вручили орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени, в то время как Мексика наградила ее орденом Ацтекского орла. Хотя Нобелевская премия мира ускользнула от нее в последний момент, оказаться в числе номинантов было почетно, и ее это очень порадовало. Король Швеции в том же году прислал ей свой портрет в дорогом обрамлении. Она находилась в окружении близких, ибо Миша с семьей проживали неподалеку от нее и преданного ей секретаря. Также в Москве у нее было много друзей, в том числе Иван Майский, Елена Стасова и, конечно же, Зоя — «подруга юности и старости».
Так началась для Александры Коллонтай новая жизнь, менее суетная, менее официальная, поскольку Министерство иностранных дел не так часто обращалось к своим советникам, но зато более простая в материальном плане и богатая на личные встречи. Жизнь поневоле тихая — на это обрекали возраст, частичный паралич, инвалидное кресло. Но вместе с тем, поскольку сама Коллонтай не изменилась, — трудовая. Поначалу Коллонтай посвящала время отстаиванию интересов — своих собственных и Миши. Она имела право на пенсию, но требовала так называемой персональной пенсии, полагавшейся старым большевикам, имевшим особый, то есть дореволюционный, стаж. Приложив немалые усилия, она смогла доказать, что примкнула к партии в 1915, а не в 1917 году, когда ее избрали в Центральный комитет.
Письмо посла Норвегии в СССР Р. О. Андворда с сообщением о том, что король Норвегии Хокон XII награждает А. М. Коллонтай орденом Святого Олафа, и выражением благодарности за плодотворную деятельность в борьбе за установление дружеских отношений между Норвегией и СССР. 10 июня 1946. Подлинник. Машинописный текст. На норвежском языке [РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 1. Д. 27. Л. 1–2]
А. М. Коллонтай в Кремлевском дворце после вручения ей норвежским послом высшего норвежского ордена Святого Олафа. Москва, 10 июня 1946. [РГАКФД]
Получив персональную пенсию, она занялась Мишей, для которого просила «пенсию СССР», то есть уровнем ниже. В самом деле природа оказалась к Мише не более благосклонна, чем к его матери: перенеся в свои пятьдесят лет несколько сердечных приступов, он стал настоящим инвалидом. Коллонтай обратилась со своей просьбой лично к Сталину. В те годы, когда Коллонтай жила в Москве, она не отказывала себе в удовольствии писать Сталину не только для того, чтобы попросить его о чем-то для себя лично, для своего сына и внука (еще одного Владимира Коллонтая), но и чтобы заверить его в своей преданности или поздравить с принятыми им решениями, даже если она и сомневалась в их значимости. Так, в 1947 году, когда Сталин отменил смертную казнь — весьма условное решение, не имевшее практических последствий, — Коллонтай отправила ему хвалебное письмо, в котором вспоминала о собственной борьбе против смертной казни, мимоходом критиковала цинизм Ленина в данном вопросе и приводила его знаменитые фразы: «Не разбив яиц, омлет не сделаешь»; «Революции в белых перчатках не делаются».
Статья Рашеля Греппа «Александре Коллонтай 1 апреля 75 лет» в норвежской газете «Арбеидербладет» («Arbeiderbladet»). 29 марта 1947. Типографский экземпляр На норвежском языке. [РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 2. Д. 37. Л. 9]
Сталин никогда не отвечал на эти письма, тем более не реагировал на исправления, которые Коллонтай вносила в некоторые свои более ранние тексты с конечной целью выпятить роль Сталина в революции. Молчание Сталина не мешало тому, чтобы обращенные к нему просьбы Коллонтай часто удовлетворялись. Она также получала «путевки», позволявшие ей проводить лето в комфортабельных домах отдыха, предназначенных для высших партийных руководителей. Коллонтай жаловалась на слабое здоровье, лишавшее ее активной жизни, однако в течение всех лет после своего возвращения в Москву она пребывала в исключительно благоприятных с материальной и политической точек зрения условиях. Хотя для всей страны это были ужасные годы.
С 1947 года стали появляться все новые признаки того, что чистки возвращаются. Сначала политический процесс в Восточной Европе, разоблачение титоистских уклонов — после разрыва с Тито — и «космополитизма». В СССР науку поставили под контроль, всем навязывались идеи Лысенко, а Жданов проводил чистку в мире науки и искусства. Страна жила в страхе, предчувствуя возобновление террора.
Александра Коллонтай была свидетелем этого политического упадка, но хранила молчание и делилась своими опасениями лишь с очень немногими друзьями. Не объяснялось ли это предчувствием скорого конца?
В январе 1950 года она написала одному другу: «В этом году я не в лучшей форме, но надеюсь, что с приходом тепла силы мои вернутся. В Швеции считают, что старость начинается только в девяносто лет, и Бернард Шоу, достигнув этого возраста, просил избавить его от поздравлений: „Я только почти стар“, — говаривал он». Когда Коллонтай писала эти строки, ей было семьдесят восемь лет. Она еще думала о будущем, хотя периодически и жаловалась на свою «инвалидность и зависимость от посторонней помощи».
В январе 1952 года Коллонтай написала сестре своей подруги Зои: «Мое сердце в плачевном состоянии, но так как я еще не завершила свое дело на этой планете, то не собираюсь исчезнуть в пространстве, словно маленький атом».
Однако смерть была ближе, чем она себе представляла и тем более желала.
8 марта 1952 года, за несколько дней до своего восьмидесятилетия и, по примечательному совпадению, в день сорок первой годовщины учреждения Международного женского дня, Коллонтай почувствовала ужасную боль в груди. На рассвете следующего дня она умерла. Вышинский сообщил ее семье о том, как она распорядилась себя похоронить и где хотела бы покоиться. Согласно ее указаниям в Министерстве иностранных дел провели небольшую церемонию. Семенову, временно исполнявшему ее обязанности в Стокгольме, пока она была больна, поручили произнести речь в ее честь. Он прощался с «дипломатом» и не упомянул о революционерке, большевичке, столь преданной партии с 1915 года, и вообще о женщине-политике и ее деятельности. Эта речь, выбор того, кто ее произносил, — посредственного дипломата — все свидетельствовало о том месте, какое Сталин отводил Коллонтай в истории страны.
