Представители одного направления считают таким «конфликтом конфликтов» нечто иное. Например, конфликт, связанный с исчерпанием невозобновимых ресурсов, необходимых для выживания (а не развития) человечества. К таким ресурсам относятся, как мы знаем, энергетические ресурсы, питьевая вода, обобщенные экоресурсы и многое другое.
Представители второго направления считают таким «конфликтом конфликтов» смыслы. Это называется «конфликт цивилизаций».
Я же принадлежу к направлению, признающему наличие и ресурсных, и смысловых конфликтов, но считающему эти конфликты вторичными по отношению к конфликтам, порождаемым проблематикой развития. Ею и только ею.
Уже введя по отношению к развитию представление об его судьбе, я политизировал развитие. Сейчас я делаю следующий шаг. А точнее, сразу несколько шагов, связывая судьбу с борьбой, борьбу — с конфликтом, конфликт — с войной. О том, что связывает судьбу с борьбой, я уже говорил во все том же введении, к которому опять адресую читателя. Борьба и конфликт… Их близкая к тождественности взаимосвязь мне кажется очевидной. В сущности, борьба является инолексическим эквивалентом конфликта. Борьба нескольких сил и есть конфликт. Но лексика, адресующая к слову «борьба», требует менее рациональных подходов к описанию того, что обозначено данным словом. Такие подходы обычно не доводятся до математических моделей и логических конструкций. Сторонники же лексики, в которой есть место для слова «конфликт», тяготеют к предельной алгоритмизации подхода к рассмотрению того, что заданным словом стоит. Сторонники этой лексики менее эмоциональны, более склонны к детализациям.
Возьмем, к примеру, слово «страсть». Это, между прочим, очень важное с политической точки зрения слово. Совместимо ли оно со словом «борьба»? Безусловно. А со словом «конфликт»? Да, совместимо. Но, согласитесь, в гораздо меньшей степени. Когда говорят о классах, то лексика «классовой борьбы» неуловимо ближе к сути дела, чем лексика межклассового и внутриклассового конфликта. Когда говорят об элитах или группах, то все ровно наоборот. «Конфликт элит»… Согласитесь, это в чем-то лексически точнее, чем «конфликт классов». Впрочем, речь идет о нюансах. Может быть, и важных, но не меняющих коренным образом существа дела.
Исследуя вопрос о судьбе развития в России и мире, я могу сказать, что в XXI веке развитие является основным предметом борьбы глобальных центров сил.
А могу сказать, что развитие становится основным глобальным конфликтом XXI века («конфликтом конфликтов»).
Мне удобнее говорить об основном глобальном конфликте. Но я мог бы сказать и об основном предмете борьбы глобальных сил. Что намного важнее, так это определить накал конфликта или накал борьбы. И установить, что накал, безусловно, позволяет говорить о войне. Война «за» и «против» развития будет «войной войн» в XXI (и именно в XXI) столетии. Войны могут идти за что угодно — за любые ресурсы, смыслы, территорию, позиции, влияние. Но в конечном счете все будет определяться этим самым развитием. Являясь в первом приближении войнами за что-нибудь другое, эти войны, по сути, будут войнами «за» и «против» развития.
Война… Каждый раз, когда я думаю о правомочности и необходимости использования именно этого слова, мне становится тоскливо до невозможности. «Ну, вот, — думаю я, — опять дразню хорошо известных «гусей»… «Гуси» назовут меня «поджигателем», как минимум, «ястребом». Начнется бессмысленная полемика вокруг того, есть ли место войнам в XXI столетии… Следует ли называть конфликты войнами…» Но тут же вспоминаю я о названии одной книги, слишком много определившей в интеллектуальных и политических судьбах XXI века, и понимаю, что отказ от апелляции к войнам — не только признак малодушия и конформизма, но в каком-то смысле гносеологическая (а что еще хуже — гносео-политическая) ошибка. Причем ошибка недопустимая.
И тем не менее перед тем, как начать рассмотрение экстремальной конфликтности, именуемой «войнами», я рассмотрю конфликтность как таковую.
Конфликты по поводу развития — его необходимости вообще и его направленности — существовали всегда. И всегда были исторически обусловленными. Чем обусловленными? Ментальностью (кто-то скажет — парадигмальностью), уровнем развития производительных сил, культурой. Что обнаруживается, если мы вычтем подобную обусловленность? Останется ли в проблематике развития как такового нечто, инвариантное по отношению к степени развития производительных сил, к культурно обусловленным ценностям и всему прочему?
Да, такой инвариантный сухой остаток существует. Суть этого сухого остатка — в проблематизации всех и всяческих заданностей. Заданностей как внутренних (связанных с физическими и иными возможностями исторически обусловленного человека), так и внешних (связанных с устройством окружающего мира, так называемой среды). В человеке как таковом неистребима (пока еще неистребима, добавим) уверенность в том, что преобразуемо все на свете. То есть он сам и окружающая среда. То есть воплотима любая мечта.
Да, человек пока еще не бессмертен. Но он может быть бессмертен, если преобразует себя таким-то и таким-то образом, узнает за счет такого самопреобразования (то есть развития) то-то и то-то. Да, может погаснуть Солнце или развалиться Земля. Но если он, человек, преобразует себя так-то и так-то, то он найдет такие-то и такие-то решения этой проблемы. Да, Вселенная остывает в силу Второго закона термодинамики. Но если человек успеет доразвиться раньше, чем она остынет (а он должен успеть), то будет решена (тем или иным способом) и эта проблема.
В одном из романов Стругацких (почитаемых мною несравнимо меньше, чем большинством продвинутых технократов моего поколения) говорится о том, что схлопывание веера миров грозит уничтожением любого разума во Вселенной. И он, человек, должен — причем в борьбе с какими-то противостоящими ему силами — успеть преодолеть это схлопывание, поняв, как оно устроено, и найдя внутри этого устройства некую слабину, позволяющую это преодоление осуществить.
Именно убежденность в такой «всепреодолеваемости» на пути развития является сущностным отличием человека от всего остального — как живого, так и неживого. Нет этого сущностного отличия — нет человека. И, уж тем более, нет гуманизма. Не только привычного — просвещенческого, ренессансного, христианского и античного, но и исторически инвариантного. Ибо гуманизм (как, впрочем, и антигуманизм) сопутствует роду человеческому с первых шагов этого самого рода. Во всех мировых религиях есть боги, являющиеся друзьями и врагами человека, есть культурные герои и антагонисты этих культурных героев, есть обусловленность (внутренняя и внешняя) и ее отмена с помощью трагического поступка, бросающего вызов такой обусловленности.
Куда устремляется смысловая вертикаль, в основании которой разного рода свободы — культурные, политические, социальные и так далее? Она устремляется в точку этой самой ВСЕПРЕОДОЛЕВАЕМОСТИ. Нет этой точки — нет смысловой вертикали. Нет этой вертикали — что остается вообще от понятия «свобода»? Свобода — это не только познанная необходимость, но и необходимость, преодоленная в акте познания. Если в акте познания преодолеваема любая необходимость (природная и не только), то человек свободен. А он в сущностном плане является человеком только тогда, когда свободен по-настоящему. То есть вплоть до всепреодолеваемости. Ненастоящая же свобода сразу же превращается в эрозию всяческой свободы, вплоть до свободы элементарной.
XXI век либо станет веком утверждения всепреодолеваемости как высшего принципа, либо — веком отмены всепреодолеваемости вообще. Но, став веком отмены всепреодолеваемости, он не может не стать веком отмены свободы. Эскалация количества свобод станет временной компенсацией понижению качества свободы как таковой. Затем же и количество свобод начнет сокращаться. В пределе — до полного, абсолютного, причем неслыханного в истории, порабощения.
Нет свободы без всепреодолеваемости. Нет всепреодолеваемости без развития как высшего императива, как телеологии и аксиологии. Вот, по сути, цена вопроса о судьбе развития. Задав подобным образом цену (то есть меру), мы тем самым задаем и метрику, то есть пространство, в котором позиционированы стороны, конфликтующие по вопросу о развитии, ставшему основным и решающим именно в XXI столетии.
«Быть или не быть? Вот в чем вопрос».
Для нас это вопрос № 1. Вопросом № 2 является вопрос о качестве бытия. Каким быть развитию?
Вопрос № 1 — быть ли развитию вообще.
Вопрос № 2 — быть ли ему развитием для кого-то или для всех, быть ли ему суррогатом развития или развитием подлинным (то есть совместимым со всепреодолеваемостью) и так далее.
