Вот что по этому поводу пишет его современный комментатор, французский социолог С. Московичи. "Соответствие (социокультурных установок.— А. П.) по существу даже является предварительным психологическим условием конкуренции. Поскольку лишь в том случае, если противостоящие и борющиеся стороны говорят на одном и том же языке, придерживаются одних и тех же правил, одинаково понимают свои интересы, они в состоянии бороться за свои интересы разумным образом и без насильственных мер. В противном случае рынок стал бы полем сражения и соперничества, формой войны" { Московичи С. Машина, творящая богов. М.: 1998. С. 160. } .
Может быть, китайские реформаторы и не читали Э. Дюркгейма, но их крепкая цивилизационная идентичность подсказала им тот же вывод: тот, кто хочет подвергнуть общество рыночному эксперименту, должен предварительно позаботиться о сохранении и укреплении его традиций и норм, являющихся залогом национального консенсуса и резерва априорных правил, которым следуют не рассуждая. Но так уж случается в судьбе народов, что, ломая устои и правила, способные удержать те или иные общественные новации в рамках заранее заданного, они попадают в пространство большой истории, в которой закономерности среднего уровня уже не действуют. Именно это произошло с Россией. Наши "демократы", нарушив правила либерального эксперимента, только и способные удержать его в границах функционально заданного, неожиданно для себя раскрыли двери в неведомую им большую историю, в которой будут уже решаться не судьбы "рыночных реформ" в России, а судьбы мира.
Этой "большой истории" предстоит развертываться при совершенно новых духовных предпосылках — в условиях невиданного идейного банкротства Запада. Либералы не случайно так неистовствуют — они знают, что никакой платформы отступления на заранее рассчитанные позиции у них нет. В постсоциалистическую эпоху либерализм — это единственное, что осталось в идейном арсенале Запада. Других идей в запасе у него нет. Это означает, что иссякание убеждающих возможностей либерализма не оставляет Западу иных средств отношений с непривилегированным большинством планеты, кроме принуждения и насилия. Насильники, в том числе и глобальные, в изобилии встречались в истории. Но их характеризовал соответствующий героическо-милитаристский этос, связанный с нерастраченными резервами авторитарно-патриархальной традиции и этики. Сегодня на мировое господство претендует гедонистический потребительский человек, вряд ли готовый к воинским подвигам и жертвенности. Следовательно, военные операции, которые ему предстоит все чаще осуществлять в мире после того, как гипноз либеральной идеологии окончательно утратит свою силу, придется передоверить технике, которая не умеет различать правых и виноватых, армию противника и его гражданское население.
По мере того как будут утрачиваться убедительность и гуманистическое обаяние либерализма, Западу предстоит ужесточать свои социальные технологии. Те, кто не поддается чарам великого западного учения, будут демонизированы, из них станет лепиться небывалый еще образ врага, лишенный антропоморфных признаков. Мир станет наводняться мифами, в которых все новые и новые регионы планеты, государства и культуры станут играть роль "империй зла", не устранив которые, "передовое человечество" не сможет обрести покоя.
Столь разительное ужесточение форм западного вызова остальному миру заставляет всерьез задумываться о сценариях ответа. Одно из двух: либо новый Северо-Юг (континентальная вертикаль, ведущими опорами которой станут Россия и Индия) сумеет преобразовать западного потребительского человека изнутри, совершив новую вселенскую революцию сознания, либо ему предстоит на милитаристский вызов нового колониализма и расизма ответить своим милитаризмом.
Выше уже говорилось о том, что Западу свойственна амбивалентность поведенческого стиля. В условиях, когда его бесцеремонность может быть наказуема, он способен демонстрировать гуманистическую модель поведения; в условиях, когда угроза отпора не ощущается, он обнажает звериный лик. Поэтому надеяться, что искомая революция сознания может произойти исключительно в "логике убеждения", сегодня не приходится. Не выстроив новую систему эффективных сдержек и противовесов, изменить психологию победителей в холодной войне не удастся. Вопрос не в том, обойдется ли мир без нового антизападного милитаризма; вопрос в том, будет ли этому ответному милитаризму сопутствовать заразительность ответного мироустроительного проекта, способного заменить образ тесного мира неизбежных схваток и переделов образом просторного мира, в котором место найдется всем.
Становится совершенно ясным, что попытка утвердить конец истории, замкнув ее горизонт социал-дарвинистской моделью капитализма, навязанной всем, по большому счету провалилась. Это означает, что человечеству предстоит либо маргинализация большинства планеты, не сумевшего стать "либеральным" и за это приговоренного к деградации и постепенному уничтожению, либо новое преобразование формационной перспективы, благодаря которому изгои и нищие духом станут избранными для спасения. В этом контексте неудача либеральных реформ в России далеко выходит за национальные рамки и получает свое настоящее значение общей неадекватности западного проекта мироустройства. Действительно настала пора сбалансировать состав участников мирового формационного творчества, резко повысив квоту, отведенную Востоку и Югу. Здесь не миновать нового переосмысления понятия постиндустриального общества. Автору этих строк не раз уже приходилось писать о наличествующей здесь альтернативе. Если переход от индустриального общества к постиндустриальному совершится в условиях сохранения западной политической и духовной гегемонии в мире, он завершится банальным и в конечном счете тупиковым результатом — новым витком НТР и новыми вызовами природе и культуре.
Постиндустриальное общество по западной модели означает следующее перераспределение мировых ролей. Западный центр мира освобождается от индустриальной функции, олицетворяемой перерабатывающей промышленностью, и становится мировым финансовым игроком — перераспределителем ресурсов. Индустриальная функция перемещается к тем странам "второго эшелона развития", которые находятся в союзничестве с Западом и разделяют его планы мироустройства. Остальным предстоит играть роль поставщиков сырья и неквалифицированной, изгойской по своему статусу в цивилизации рабочей силы — мирового гетто. Причем, той части этой мировой периферии, которая успела подняться за счет собственной индустриализации (это в первую очередь относится к постсоветскому пространству), предстоит деиндустриализация — расчистка территории под новые "огораживания". Такова структура мира, планируемая и выстраиваемая в нынешней фазе западного вызова.
Очевидно, что в соответствии с логикой ответа, в фазу которого мир вот-вот вступит, указанные градации будут выступать с обратным знаком. Технически и экономически "неимущие" откроют свою новую роль в качестве духовно имущих — тех, кому есть что предложить миру, находящемуся в поисках глобальной революции сознания. С учетом новых перспектив, ожидающих человечество в пространстве духовной вертикали, призванной преодолеть потребительскую горизонталь, наиболее "имущей" в духовном отношении будет выступать Индия. Наверное ни одна из современных мировых культур не обладает таким потенциалом постпотребительской, постэкономической, посттехнической альтернативы, как индийская. Быстро строящий свое материальное могущество Китай произвел реконструкцию цивилизационной традиции, в которой конфуцианскому рационализму отводится значительно более активная роль, чем просветленному даосистскому мистицизму. В Индии же реконструкция традиции, связанной с задачами фазы ответа, только-только намечается.
Специалисты указывают на то, что буддизм — "единственная из мировых религий, сложившаяся за пределами Средиземноморья. Это существенно не только с точки зрения места на карте; гораздо важнее тот факт, что, говоря о буддизме, мы ведем речь о единственной мировой религии, которая возникла — в отличие от двух других, христианства и ислама — вне библейской традиции" { Пименов В. А. Возвращение к дхарме. М.: 1988. С. 155. } . Может быть, ни в одной из мировых духовно-религиозных традиций не продумана с такой глубиной и тщательностью драма вожделеющего сознания.
Буддизм показывает, что источником и наших страданий, и наших ложных решений является страсть обладания. Эта страсть вовлекает нас в гонку (называемую на Западе "потребительской конкуренцией"), которой нет конца, нет успокоения. И самое главное — этот тип беспокойства никак нельзя назвать высоким; напротив, он предопределяет наше падение вниз, последовательное вытеснение благородного неблагородным, прямого — уклончивым, великодушного — жестоким. "Корень зла не в том, что люди часто бывают лишены желаемого, но в самом желании, в самом стремлении обладать. Достигая одной цели, человек немедленно начинает стремиться к другой, затем к третьей, и конца этому стремлению нет, ибо нет предела человеческим желаниям" { Там же. С. 166-167. } . Социокультурный вызов Запада изначально состоял в том, что в результате его мир оказался погруженным в состояние перманентной потребительской конкуренции, в которой "более обладающие" становятся предметом сложного чувства зависти-подражания, в принципе не способного уняться.
