Он помрачнел и вдруг с маху ударил ладонью по столу, плашмя, так что телефон подпрыгнул:
– Довольно! Что вы понимаете!
Окрик был груб, злобен, поспешен. Весь наш разговор никак не вязался с такой оплеухой.
Меня в жар бросило. И его бескровно-серое лицо пошло багровыми пятнами.
Б-ов опустил голову. Молчание зашипело, как под иглой на пластинке. Я сунул карандаш в карман, с силой захлопнул тетрадь. Пропади он пропадом, этот визит, и эта запись, и эти сведения. Обойдемся. Ни от кого начальственного хамства терпеть не собираюсь.
Но тут Косыгин опередил меня, не то чтобы улыбнулся, этого не было, но изменил лицо. Качнул головой, как бы признавая, что сорвался, и сказал примиренно:
– О Сталине лучше не будем. Это другая тема.
И сразу, без перехода, стал рассказывать о том, как готовился уехать в блокадный Ленинград в январе 1942 года, как собирал автоколонны для Дороги жизни, обеспечивал их водителями, ремонтниками, добывал автобусы, нельзя же в стужу везти по озеру детей и женщин в открытых грузовиках.
Записывал я машинально, все еще не мог прийти в себя. На кой он выдал мне эту историю про Сталина, мог же понять, что любой слушатель на это отозвался бы так же. Если у тебя болит, так какого черта ковыряешь?
Сталинист он или кто? В самом деле, почему он ничего не изменил в этом кабинете, все оставил как было? Почитает? Боится?
Исподлобья по-новому я озирал громоздкую мебель кабинета, угрюмо-добротную, лишенную украшений и примет, торжество канцелярского стиля… Массивная дверь в глубине, позади письменного стола, откуда, бесшумно ступая в мягких сапожках, появлялся вождь народов. Спустя четверть века дух его благополучно сохранился и мог привольно чувствовать себя среди привычной обстановки. Есть ли они, духи прошлого, обитают ли они в местах своего жития, – не знаю, какая-то чертовщина все же действует, для меня ведь что-то витало, для нынешнего хозяина тем более многое должно было оставаться. Он-то наглядно представлял, как решались здесь судьбы того же Вознесенского, и Попкова, и Кузнецова, и всех остальных тысяч, уничтоженных по «ленинградскому делу», как обговаривали здесь выселение калмыков, чеченцев, балкар с родных мест, проведение разных кампаний то по борьбе с преклонением, то с космополитизмом, то со всякими шостаковичами, зощенками, ахматовыми.
Господи, какие молитвы и какие проклятия неслись к стенам этого респектабельного кабинета из всех тюрем, лагерей, эшелонов. Кровавые призраки прошлого, они блуждали здесь и поныне неприкаянные, куда же им деваться? Звенели телефоны, шелестели бумаги, заседали министры, замы, референты, секретари приноровисто двигались сквозь бесплотные видения.
Минувшее действовало незаметно, как радиация.
Сталинист, не сталинист – такое упрощенное определение не годилось. Он вспылил необязательно из-за Сталина, тут ведь тоже вникнуть надо: вам излагают факты, преподносят случай разительный, вот и толкуйте его как хотите. Но не вслух! И не требуйте выводов! Факты святы, толкование свободно… Это не то чтоб осторожность, это условие выживания. Не трактуй, и не трактован будешь. Усвоено, стало привычкой, вошло в кровь.
Любые сомнения в правоте вождя опасны. Чем выше поднимаешься, тем осмотрительней надо держаться, тем продуманней вести себя. Взвешивай каждый жест, взгляд. Оплошка приводила к падению, а то и к гибели. Недаром большая часть членов политбюро погибла.
Выучка обходилась дорого. Личность по мере подъема состругивалась, исчезала. Когда-то Федор Раскольников довольно точно описал, как Сталин растаптывал души своих приближенных, как заставлял своих соратников с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.
Страху хватало. На всех. Ни с того ни с сего высовывались чудовищные морды подозрений: а не агент ли ты чей-нибудь?.. Страх сковывал самых честных, порядочных.
«Вот и вся хитрость – запугивали. Все боялись», – подхватывают молодые, и в голосе их звучит пренебрежение.
Попробуй объяснить, что, кроме страха, была вера, были обожествление, надежда, радость свершений, – сколько всякого завязалось тугим узлом.
Моему поколению и то не разобраться, следующие и вовсе не собираются вникать. «Уважать? – спрашивают молодые. – За что? Предъявите!» Упрощают самонадеянно, обидно, несправедливо, но, наверное, так всегда обходятся с прошлым. Оно или славное, или негодное.
– Отношения Сталина и Жданова к тому времени стали неважными, – как бы невзначай бросил он. – Это Берия постарался…
Разговор коснулся продовольственных поставок, что шли через Микояна.
Тут тоже, как я понял, сказались трения между Микояном и Ждановым, не случайно Жданов жаловался Сталину на Микояна. От всего этого возникали дополнительные трудности в снабжении города, Косыгину приходилось маневрировать, учитывать сложные взаимоотношения вождей…
5 июля 1952 г.
ЦК ВКП(б). Товарищу СТАЛИНУ И.В.
В связи с поданным на Ваше имя заявлением тов. Рюмина даю Вам свое объяснение.
О необходимости ареста Этингера первый раз вопрос был поставлен перед ЦК ВКП(б) 18 апреля 1950 года № 6669/А. В этом документе докладывалось, что Этингер антисоветски настроен, является еврейским националистом и неоднократно допускал вражеские выпады против вождя, что было зафиксировано оперативной техникой. Санкции на арест получено тогда не было.
В ноябре 1950 года, 16 числа за № 7278/А я вторично направил записку в гор. Сочи с просьбой разрешить арестовать Этингера. Товарищ Поскребышев А.Н. мне позвонил и передал, что эту записку смотрел и она направлена в Москву товарищу Булганину Н.А., от которого и получите соответствующие указания. На следующее утро мне позвонил товарищ Булганин Н.А., сказал, что он получил письмо в отношении Этингера, и спросил, как быть? Я ему ответил, что Этингер большая сволочь и его следует арестовать, после чего товарищ Булганин Н.А. дал согласие на арест, и 18 ноября Этингер МГБ СССР был арестован.
После ареста Этингера я его допрашивал в присутствии начальника 2 Главного Управления МГБ СССР тов. Шубнякова Ф.Г. и зам. начальника отделения этого Управления тов. Тангиева Н.А., которые подготавливали арест Этингера.
После того, как я вспомнил, что при этом допросе присутствовали товарищи Шубняков и Тангиев, я 5 июля их спросил об этом. Они подтверждают, что действительно при допросе мною Этингера они присутствовали.
В процессе допроса я требовал от Этингера, чтобы он правдиво рассказал о своей вине. Он отнекивался и заявлял, что не виноват и арестован зря. Я продолжал требовать, чтобы он рассказал о своих преступлениях, и тогда Этингер заявил, что он пользовался доверием, лечил зам. министра государственной безопасности Селивановского и даже приглашался для консультаций вместе с профессором Виноградовым к больному тов. Щербакову А.С.
В связи с этим я, насколько пошло, Этингеру сказал, что ему следует рассказать о своей вине и в этом деле, как он замочил Щербакова. На это Этингер заявил, что здесь он ни в чем не повинен, ибо Щербаков А.С. был крайне больным человеком, причем Этингер тогда стал объяснять, в чем заключалась серьезность болезни Щербакова А.С. и что его основным лечащим врачом являлся профессор Виноградов.
Почему на допросе Этингера я затронул этот вопрос? Мне было известно из агентурных сводок и от некоторых сотрудников, кого именно не помню, что многие еврейские националисты считали, что якобы по указанию Щербакова А.С. удаляли евреев из наиболее важных ведомств. Имея это в виду, а также то, что арестованный Этингер сам являлся еврейским националистом и что он бывал как врач у Щербакова А.С., я и счел необходимым задать ему этот вопрос, желая выяснить, не причастен ли Этингер к каким-либо злонамеренным действиям в отношении Щербакова А.С., хотя никаких данных, которые подтверждали бы это, у меня не было.
Далее я спросил, знает ли Этингер, кто его допрашивает. Когда он ответил, что не знает, я сказал, что допрашивает его Министр государственной безопасности и что у него есть возможность начать правдиво рассказывать обо всем, в чем он виноват, – так будет для него же лучше. Этингер продолжал отрицать, и я, как помнится, ему сказал – пойдите в камеру, подумайте и, когда вас вызовут на допрос, обо всем рассказывайте.
Вести допрос Этингера в Следственной части по особо важным делам было поручено одному из старших следователей – товарищу Рюмину, которому 2-е Главное Управление передало разработку и другие имеющиеся материалы на Этингера и обязано было, по существующим в МГБ порядкам, ориентировать следователя обо всех особенностях этого дела.
Спустя несколько дней зам. начальника Следственной части по особо важным делам тов. Лихачев доложил мне, что арестованный Этингер начинает рассказывать о своих антисоветских националистических настроениях. При этом тов. Лихачев, насколько помню, сказал, что понял Этингера недостаточно ясно, но говорит, что мог бы лучше лечить тов. Щербакова А.С., после чего я предложил тов. Лихачеву вместе со старшим следователем Рюминым привести ко мне на допрос Этингера.
