Гораздо прежде, чем предполагал, я решаюсь издать в свет мою книгу. Я выключил из нее всякий эпизод частной деятельности. Берегу для себя впечатления и воспоминания, дорогие сердцу моему, а передаю публике плод добросовестного исторического и практического изучения края, которого судьба вновь привлекает участие христианских народов. Не делаю никаких других изменений, ни дополнений в моей книге. С той поры, когда она писалась, прошло тринадцать с лишком лет. Отношения наши к Турции и мнение о ней изменились. Но старые суждения беспристрастного наблюдателя о Востоке, о его племенах, о его правительстве, о значении политических реформ, в нем совершаемых, вряд ли должны измениться. Говорю это, чтобы читатели мои не стали подозревать меня в притязании издавать новые мои впечатления за старые и факты за предчувствия. Рукопись моя была читана многими еще в 1848 г. Читал ее и князь П. А. Вяземский[43], на свидетельство которого я считаю себя вправе сослаться, по литературной его славе.
Одесса. Ноябрь 1861 г.
Предисловие автора к первому изданию
В июне 1839 г., в промежуток двух недель, скончался султан Махмуд, уничтожена его армия в Незибе, на рубеже Сирии, и весь османский флот перешел изменою в руки бунтовавшего вассала. Империя была на краю погибели. Лет за двенадцать пред тем три великие державы положили начало вступничества в дела Востока Лондонским трактатом 1827 г.[44] и Наваринским сражением. Уже с той поры османский колосс обнаруживал признаки наступавшего разрушения. В 1833 г. заступничеством одной России избавлялась столица султанов от египетского нашествия. В последовавший затем отдых Махмуд упорно продолжал дело преобразования, искореняя, с одной стороны, предрассудки своего народа, а с другой — укрепляя самодержавие и сосредоточивая в руках правительства власть, расхищенную пашами и феодальными мелочными тиранами. Бунты отдаленных пашей Скодры и Багдада были усмирены[45], один египетский паша упорствовал в неповиновении и вслух Европы и ислама мечтал о независимости. Мстительный Махмуд тайком от Европы и во имя духовных прав главы ислама готовил решительный удар… В одно время не стало Махмуда, не стало войска и флота. Семнадцатилетний преемник из серальского затворничества вступал на престол, обступленный происками вельмож. Правительственная олигархия воспользовалась неопытностью державного юноши, чтобы гюльханейской пародией конституционного права освободить себя от произвола султанов и совратить государство с пути, предначертанного Махмудом для довершения великого подвига реформы обращением турецкого правительства в христианство.
Так-то в промежуток двенадцати лет проявлялся на Востоке третий внутренний кризис[46].
Великие державы для отвращения угрожавших переворотов и войны европейской вступались опять в дела Востока. Более года длились трудные переговоры, которых главным предметом была Сирия. В осень 1840 г. военные действия открывались в этой области при участии четырех великих держав вследствие отказа Франции от участия в общем деле.
Ни один из политических вопросов, возникших после Венского конгресса, не представил столько важности. По-видимому, дело состояло в том, кому владеть Сирией, султану ли непосредственно или вассалу его. Но вопрос этот вел к разрыву между Францией и кабинетами, подписавшими трактат о вступничестве в дела Востока. Европа была в ожидании общего взрыва. Тревожным эхом отозвалась пальба от берегов Евфрата и от ущелий ливанских до берегов Рейна и в сердце пылкой Германии. Более миллиона войск было созвано под ружье в тех государствах, которым угрожала опасность войны. Вооружились флоты, израсходовались биллионы; столица Франции опоясалась колоссальными укреплениями… И вот какой ценой было предоставлено турецкому правительству право посылать своих пашей и чиновников стамбульских канцелярий в Сирию и без всякой выгоды для государственных интересов Турции разрушать в этой злополучной области все добрые начинания египетского правления, не исключая и практической его веротерпимости.
Все-таки современники обязаны признательностью государственным людям этой эпохи, которые успели предохранить семью христианских народов от войны, войны, можно сказать, междоусобной, судя по ее предмету, по вопросу не о том, чтобы освободить колыбель их веры от ига неверных, но о том, кому владеть Сирией — Абдул Меджиду ли или Мухаммеду Али.
Последствия покажут, поняла ли Европа, как дорого обходится ее спокойствию и гражданственному ее развитию нынешнее состояние во сточного ее полуострова и лучших берегов Средиземного моря. Никто из самых упрямых оптимистов не станет уверять нас, что после трех восточных кризисов, современных нашему поколению, нескоро наступит и четвертый.
Пребывая в Сирии с 1839 г. и следя собственным глазом все происшествия с Незибского сражения и прилежно изучая край и его племена, я, признаюсь, не прежде мог постигнуть происходившее пред моими глазами, как по обзоре предшествовавших событий и исторических фактов. Хотя предания старины не имеют, по-видимому, прямой связи с тем, что совершается или совершилось на Востоке при нынешнем политическом направлении Османской империи, однако служат они пояснением многих загадочных явлений, и в них таится, может быть, решение той великой задачи восточных дел, над которой недоумевает и самый глубокомысленный политик.
Заметим, что эта страна, столь любопытная и по древним своим воспоминаниям, и по своим судьбам в новейшие времена, эта заветная колыбель иудейства, христианства и мухаммеданства[47], страна, в которой буря Средних веков Европы разрешилась рыцарскими подвигами и в которую опять устремлены взоры Запада то с политическими и коммерческими видами, то с религиозными чувствами, а всего чаще с утопиями, — Сирия была мало известна Европе до 1840 г. Да и теперь еще после всего, что написано и наговорено об этом крае, трудно иметь о нем правильное понятие.
Поверхностные сведения и ложные данные ведут к ложным заключениям; а ложные заключения в задачах политических производят омут в общественном мнении и ведут правительства к роковой трате крови и золота народных. В суждениях по таким делам первая обязанность добросовестного наблюдателя — освободить себя не только от предрассудков своей эпохи и своего воспитания, но даже от сочувствий народных и смотреть на факты с хладнокровием математика пред цифрами. Не ручаюсь в совершенном беспристрастии суждений моих и в верности моего взгляда. Но в изложении фактов исторических и современных, из которых читатель может извлечь собственное суждение, я вполне полагаюсь на верность моего рассказа.
С первых пор прибытия моего в Сирию я искал в книгах пособия для изучения края. Читал Страбона, Полибия и Флавия[48] и находил в них более верные сведения, чем в современных творениях. В ту пору путешествие Ламартина по Востоку читалось еще всеми[49]. Литературная слава автора «Поэтических дум» и «Духовных мелодий» отражалась еще на этой книге. Мне напоминала эта книга другую эпоху моей жизни, первую молодость мою, когда я был так осчастливлен личным знакомством с великим поэтом. Кто из людей моего поколения не знавал наизусть гармонических его куплетов? Это было, помнится, в 1831 или 1832 г., когда я служил на флоте адмирала Рикорда. Мы угощали поэта на Навплийском рейде, и я благоговейно внимал светскому его красноречию и поэтическому разговору. Но в Сирии, перечитывая его книгу, я был поражен только неимоверным простодушием поэта, который описывает не край, но те ощущения, на которые заблаговременно была настроена его душа, когда он знавал Восток не наглядно, но по собственному вдохновению. Судя по всему, что слышал я о Ламартине в Сирии и в Константинополе, вполне разделяю мнение многих умных его соотечественников, что книга его о Востоке служит доказательством любопытного психологического явления, а именно: влияния воли и воображения на чувства. Ламартин не обманывает своего читателя; он видел все то, что описывает; но видел все это в идеальном мире, который ему сопутствовал на Востоке. Не менее того книга его наводнила Европу бреднями. Даже картинные описания, занимающие большую половину его книги, напыщены и однообразны, и вряд ли стоят они немногих эскизов Шатобрианова «Itinéraire»[50].
Английское правительство издало в 1839 г. для парламента статистические документы, составленные доктором Боурингом[51]. В них заключаются основательные сведения об армии египетской и о торговле: но о крае собственно и о его племенах Боуринг ничего не успел распознать. Предстоял вопрос о судьбе этих племен; но в расчетах английской политики племена играют незавидную роль потребителей и группируются по итогам производительности манчестерских фабрикантов.
