На повышенную концентрацию в городе бывших заключенных обращали внимание и правительственные органы. Но на мой взгляд, значение криминальной составляющей не следует преувеличивать. Среди осужденных «зачинщиков» очень мало людей с серьезным уголовным прошлым, а хулиганов, мелких несунов в это время в стране насчитывались миллионы и подобные «народные» преступления были свойственны скорее привычному образу жизни народа, чем уголовному миру. Да и чисто статистически количество проживавших в городе бывших преступников (официально на 1 июля их числилось 1586 человек[695]) при том, что только на НЭВЗ работало 12 тыс. человек, а в Новочеркасске было еще несколько крупных заводов, явно не впечатляет. «Город преступников», выступивший против власти в духе бакунинского революционного бунтарства, может быть, и мог стать красивым мифом, но имеет мало общего с реальностью. Другое дело, что повышенная концентрация бывших уголовников в конкретном месте и в конкретное время (сталелитейный цех, первая смена) отчасти способствовала более острой форме конфликта на первой его стадии.
Гораздо важнее то, что в городе был продовольственный кризис. Мяса в магазинах не хватало, за картошкой на рынке занимали очередь в час ночи. Ели даже жареную картофельную шелуху. Когда в начале мая рабочим НЭВЗ в очередной раз снизили расценки и увеличили нормы выработки,[696] жить, особенно семейным, а их оказалось много среди «зачинщиков», стало совсем невмоготу. Тут и без повышений цен продержаться от зарплаты до зарплаты было трудно. А 31 мая, несмотря на ожидавшееся на следующий день повышение цен, о чем дирекция знала, в сталелитейном цехе электровозостроительного завода было проведено очередное снижение расценок на производимую продукцию.[697] Ничего более глупого в то время сделать было нельзя. В цепи случайностей, приведших рабочих и власть к трагедии массового расстрела, появилось первое звено. И это только после кажется, что каждой из этих случайностей в отдельности можно было бы избежать, окажись начальники поумнее, а рабочие потерпеливее.
День тревожных гудков (1 июня 1962 г.)
В скверике перед сталелитейным цехом (7.30–11.00).
Рано утром 1 июня 1962 г. население СССР узнало о повышении закупочных и розничных цен на мясные продукты и мясо. Понятно, что особой радости по этому поводу никто не высказал, хотя законопослушная и осторожная часть населения страны все-таки попыталась примириться с новой неприятной реальностью: может быть, снизятся цены на рынках, а мясных продуктов в государственных магазинах станет больше. В обыденных разговорах 1 июня 1962 г. доминировали «обывательские суждения». Так КГБ оценило обычные для того времени эгалитаристские мотивы («следовало бы сохранить цены и снизить зарплату высокооплачиваемым лицам») и полное равнодушие «маленького человека» к всемирной миссии мирового коммунизма («отказаться от помощи слаборазвитым, социалистическим странам»).[698] Большинство справедливо считало: возникли проблемы, пусть правительство их решает, но не за наш же счет! Не может? Значит, правительство плохое!
По всей вероятности, примерно так шло обсуждение Обращения ЦК КПСС и Совета Министров СССР и среди тех 8–40 рабочих сталелитейного цеха Новочеркасского электровозостроительного завода, которые собрались в цехе в половине восьмого утра 1 июня 1962 г. Если учесть, что этим рабочим буквально накануне снизили расценки, то можно предположить, что высказывались они, пожалуй, и покруче, чем КГБ счел возможным сообщить в ЦК КПСС. К этой группе, бросившей работу, стали подходить другие. Собралось уже 20–25 человек. Начальника цеха, призывавшего вернуться к работе, послали куда подальше, а сами продолжили дискуссии в заводском сквере.[699]
Известие о волынке дошло до директора. Он отправился к бузотерам, однако успеха не добился. Узнав о появлении Курочкина, в сквер потянулись другие рабочие. Толпа росла на глазах. Люди в резкой форме высказывали свои претензии. В ответ Курочкин еще больше обозлил рабочих: «Если не хватает денег на мясо и колбасу, ешьте пирожки с ливером».[700] Эта воистину крылатая фраза возмутила весь завод. Уж слишком много чиновного «толстопузого» высокомерия и презрения скрывалось за цинизмом директора.
В конце концов, Курочкин вырвался из возмущенной толпы и вернулся в заводоуправление. К 11 часам утра (время перерыва у первой смены) в сквере собралась толпа уже в 300–500 человек. Она двинулась к площади заводоуправления, требуя директора. Возмущение искало выхода. Криками и матом снять возникшее напряжение было уже нельзя. Спонтанно у разных людей родилась мысль о придании своему протесту некоторой упорядоченности, и даже о его идеологическом и организационном оформлении. Формовщик Удовкин забежал в цех и на листе бумаги написал некий «подстрекательский лозунг». Кто-то из находившихся рядом коммунистов попытался отобрать крамольный призыв. Удовкин испугался, а свое творение порвал и сжег.[701]
На компрессорной станции (между 11.00 и 12 часами дня).
Зачинщика беспорядков из формовщика Удовкина не получилось — он вовремя спохватился. На роль сиюминутных лидеров в первые часы назревавшей забастовки выдвинулись другие люди, более решительные и смелые. В толпе, начавшей собираться около заводоуправления, оказалось несколько потенциальных «зачинщиков», «потянувших» за собой возбужденных и возмущенных рабочих. От толпы отделились несколько человек, которые решили подать тревожный заводской гудок. Мотивы своих действий они объясняли просто и бесхитростно: когда узнал о Повышении цен, «то решил каким-то образом выразить свое неудовольствие администрации».[702] Выразить протест и возмущение — никакой другой «программы» у рабочих поначалу не было, да и быть не могло.
В центре событий, в роли их психологического «мотора» случайно оказался 24-летний Вячеслав Черных. Этого молодого и довольно образованного человека (закончил 9 классов), сына шахтера, умершего в 1958 г., слесаря кузнечного цеха, вряд ли можно отнести к числу обиженных властью маргиналов и пауперов, не было у него и уголовного прошлого. «Я мечтал и стремился быть советским человеком»,[703] — говорил о себе сам Черных. Он романтически относился к идеологическим мифам советского времени. После окончания 7 классов собирался поехать на целину по комсомольской путевке. После демобилизации из армии Вячеслав приехал работать в Новочеркасск. В августе 1961 г. женился. Вместе с женой снимал небольшую комнату, помогал из своей зарплаты матери — она в это время перестраивала дом. Жили молодые тяжело, очередь на квартиру была длинной и долгой, но они относились ко всем трудностям оптимистически. Во время беспорядков жена Черных была на сносях. После ареста он больше всего переживал за нее, беспокоился о ее здоровье, ждал рождения ребенка.[704]
В водоворот событий Черныха бросили, скорее всего, спонтанный протест против несправедливости власти, а также хорошо усвоенная по советским фильмам модель поведения революционных рабочих во время стачек и забастовок (тревожные гудки, лозунги и плакаты), воодушевляющие образцы коллективных действий рабочих, созданные советской пропагандой и художественной культурой. А кроме того, были еще и выводы из собственной трудной жизни: «Чтобы купить мяса, масла, мясных продуктов, нужно было ехать в другие города — г. Шахты, Ростов. Конечно, невольно напрашивался вопрос, почему так плохо снабжают город. Вывод один. Нет внимания на нужды трудящихся со стороны местных органов руководства (впоследствии об этом указывали в печати). Когда произошли события, не понял их смысла и последствий, под влиянием всей обстановки совершил ошибку».[705]
«Ошибка» Вячеслава заключалась в том, что он «с группой лиц в количестве около 15 человек… пришел в компрессорную станцию» и включил заводской гудок на полную мощность. Работники компрессорной станции попытались помешать забастовщикам. Возник конфликт со «здравомыслящими». Этот конфликт будет в разных вариациях повторяться в ходе новочеркасских событий. Рабочая масса не была единой, хотя повышение цен и снижение расценок в той или иной форме задели всех. Одни рабочие «тащили» забастовку на себе, придавая ей динамику и наступательность, другие, осторожные и лояльные по отношению к власти, пытались их остановить и вразумить. Толпа собравшихся рабочих выступала в качестве арены борьбы между агрессивными критиками власти и теми, кто в нее, эту власть, еще верил или боялся с ней связываться.
Столкновение различных моделей поведения в стрессовой ситуации постоянно меняло физиономию толпы и облик событий, которые определялись, грубо говоря, тем, кто кого перекричит. При этом от «умеренных» иногда требовалось большое мужество, чтобы противостоять разрушительному натиску «хулиганов-экстремистов». Парадокс заключался в том, что даже несогласные с «экстремистами», ставшими как бы «коллективной глоткой» новочеркасских рабочих, самим своим присутствием на площади уже создавали «критическую массу» коллективного психоза.
