Я просто как театральный режиссер (да еще всегда тяготевший к лабораторно-театральной работе) не мог всем этим не заниматься. А я, если чем-то занимаюсь с душой, – то обычно "врубаюсь". Вот я и врубился во все, что связано с герменевтикой текстов, жестов, интонаций, семиологических и семантических построений. Я, может быть, в политологию не так сильно врубился, как в это. И я никогда с подобными вещами не шутил. Я своим анализом не "шью" кому-то отсутствующий мотив. Я пользу приношу. Я не злюсь, не глумлюсь. А пытаюсь вскрыть что-то социально и даже онтологически значимое. Я не индивидуальную патологию пытаюсь нарисовать на пустом месте. Я раскрываю патологию социальную. И даже метафизическую.
Специфические отношения, при которых субъект обладает субстанцией таким образом, чтобы подтвердить свою реальность за счет отрицания реальности этой самой субстанции, – это не абстракция. Это то, что существует на разных уровнях бытия. Это и определенные патологии "блатняка", и заморочки в духе физиологически утрированного тантризма. И… и знаменитый феномен влечения жертвы к террористу. Абсолютность этого влечения – миф. На самом деле далеко не каждая жертва влечется к террористу. Но этот миф очень полюбился нашей интеллигенции. Почему?
В чем глубинный механизм этого самого влечения определенных "субстанциональных жертв" к "террористическому субъекту"? Люди, жадно тянущиеся к простым описаниям (а таких, увы, в России все больше), начинают говорить о том, что жертва так хочет жить, что пытается заигрывать с террористом. На самом деле ничего близкого к этому в данном механизме нет. Если жертва всего лишь хочет, чтобы ее не убили – причем тут влечение? Психологи говорят, что отпущенная жертва бежит снова к мучителю и хочет, чтобы он ею обладал. Этот механизм талантливо показан в фильме "Ночной портье". Так что не надо банальностей! Они, ну, никак не приведут нас к пониманию нашей реальности.
Подлинная суть влечения жертвы (субстанции) к террористу (субъекту) в том, что субъекту удается выключить у такой субстанции программу жизни и включить спящую программу "смерти как таковой" (танатоса).
Отношения влечения в рамках пары "террорист-жертва" – это отношения танатоса. В пределе (если переходить к религиозной метафоре) – отношения "дьявол-грешник". В том смысле, в котором говорится о вожделении, испытываемом грешником в аду (читайте, например, Томаса Манна, его роман "Доктор Фаустус"). Этих же отношений Нерон добивался, сжигая Рим. Это вообще ликвидационные отношения. Субстанция благодарит субъект за дар в виде смерти.
Описывать эти отношения как идеал, конечно, можно. Но надо отдавать себе отчет, что это танатический идеал ("танатография эроса"). Что это идеал сатурналий и карнавала (беременная смерть).
Вот я и вышел на то, на что хотел. То есть на лексику и семантику тех форм влечения, которые присущи карнавалу и аду, – карнавалу как имманентному и аду как трансцендентному. И на то, что этот тип бытия у нас на глазах становится чем-то вроде мейнстрима.
Булат Окуджава сказал о расстреле здания Верховного Совета в 1993 году: "Я наслаждался этим".
Тут главное не то, чем он наслаждался. Враги Окуджавы говорили о том, что он наслаждался горой трупов, которую организовал демократический президент. Друзья – что он всего лишь наслаждался арестом Руцкого и Хасбулатова. А я так и не друг, и не враг. И мне по ушам ударило само это "наслаждался". Если человек из семьи репрессированных может наслаждаться репрессией – то это уже танатос. Он не обязательно должен ужасаться любой репрессии. Он может скорбно признавать ее необходимость. Но именно скорбно! Наслаждаться же ею он не может ни в каком случае. Тем более понимая, что арест Руцкого и Хасбулатова и гора трупов связаны друг с другом мертвым узлом. Тем более осознавая, что закон-то нарушен, и возобладала "революционная целесообразность". Ну, и скажи что-нибудь про прискорбие!
Вот Пушкин любил декабристов и говорил, что "братья меч вам отдадут". А Тютчев – не любил и говорил: "О жертвы мысли безрассудной!" Но никто же из них не мог сказать, что он наслаждался видом повешенных или звоном кандалов арестантов! То есть кто-то может это сказать, но этот кто-то должен знать, что, сказав, он гуманизму "делает ручкой". А сделав ручкой, оказывается на свалке постгуманизма, постмодернизма, всяческого "пост…". То есть в этой самой клоаке. В щелях и лимбах русского ада. На русской карнавальной распутно-жалкой кровавой площади. В зооциуме.
Сводить к этому русскую жизнь не хочу. Не видеть этого в ней не имею права. Осуждать не желаю. Хочу жалеть. Жалеть каждого – пусть даже это сентиментально. Потому что этот каждый – мой соотечественник. И потому я ему сочувствую. Потому ненавижу всех, кто его в подобное бросил. А брошеными в это оказались не отдельные особи, а целые социальные группы, слои, классы. Чуть ли не все общество. Если это – не социальный мейнстрим, что обсуждать-то?
Но если это социальный мейнстрим, то обсуждать надо и качество этого мейнстрима, и то, что он обуславливает. А он все обуславливает. Или почти все. Можно оставаться в рамках этого или пытаться выйти за его рамки. Выбраться из этого так, как вырываются из капкана. Но выбираться из этого, опираясь на прагматизм… Странная идея, не правда ли? Между тем, она фактически доминирует. Это я и называю "тупиком прагматизма". И все, что должно спасать страну, увы, находится в этом тупике. И не желает из него выходить. Тут и наши "чекистские кшатрии", и наш лидер. Стоп! А Запад?
Вот, например, Александр Кожев (не худший авторитет в данном вопросе) указывает, что есть четыре типа власти: власть от бога (сакральная), власть от риска (коллизия, когда господин готов умереть, чтобы добиться признания, а раб не готов), власть от проекта (когда есть великая идея, принцип устройства жизни, например, проект Модерн) и власть от справедливости (когда основой и опорой власти являются судья и закон).
Что осталось от всего этого в западном мире?
Власть от бога противоречит секуляризации – основному принципу проекта Модерн.
Власть от риска подорвана шахидами, которые показали, кто идет на таран в борьбе за признание, а кто нет. Я так абсолютно убежден, что шахиды для этого и были нужны, что в этом их единственный фундаментальный смысл. А значит, руководят-то ими вполне толковые люди.
Власть судьи и закона была растоптана сначала Клинтоном в Сербии, а потом Бушем в Ираке. Нет у нас международного права после бомбардировок Сербии. А на нет и суда нет. Ведь в самом деле, не считать же им Гаагский трибунал или тот суд, которым судили Саддама Хусейна!?
Остается власть проекта. Как именно с этим "там" обращаются, мне известно не понаслышке. Перед началом иракской кампании ко мне вдруг нагрянул "Фонд Никсона" чуть не в полном составе. Впечатление незабываемое.
Американцы почему-то считали, что мы их будем отговаривать от вторжения в Ирак. А мы стали спрашивать о другом. О том, от имени чего и на каких основаниях они будут строить свое присутствие в Ираке после победы над Саддамом Хусейном. Как они понимают власть? Поскольку ни бог, ни риск, ни закон не могли дать им опоры в этом вопросе, оставался Проект. Единственным основанием для вхождения в Ирак могла быть его, Ирака, авторитарная модернизация под патронажем американцев. Некая модификация плана Маршалла для Европы или Макартура для Японии.
Вроде бы, простенькая общая идея. Но из нее вытекали тысячи частностей. И возьми ее тогда американцы на вооружение, не было бы того, что они сейчас имеют. Но в их среде царил все тот же прагматизм. Царил – и доцарился.
Американские коллеги нервничали каждый раз, когда их спрашивали о проекте и вытекающей из него легитимности. Они что-то лепетали о демократии. Было просто стыдно слушать. Почему американцы не хотят обсуждать Модерн и все, что из него вытекает? Они такие закоренелые прагматики? Или все же дело в другом? В том, что весьма влиятельной американской (и общезападной) элите уже не нужен проект Модерн? Потому что она в условиях Модерна проигрывает? Потому что мир не выдерживает нагрузок Модерна? И мало ли еще почему.
А за вычетом Модерна – и в отсутствие нового мирового проекта такого же масштаба – власти просто нет.
И это очень видно по G8 и всему остальному. Кто-то может потирать по этому поводу руки. Но только не я. Потому что речь идет о том мире, которому я сопричастен как малая частица этой самой европейской цивилизации. И я понимаю, что будет с миром и конкретно со всем, что мне дорого, если эта цивилизация падет окончательно.
И все же Запад – это одно, а нынешняя Россия – другое. В Западе виртуальность (высказывания, образы, оценки, способы описания действительности) находятся в неком нормативном соотношении с реальностью. То есть форма и содержание как-то связаны. У нас эта связь была разорвана вместе с ударом по всему идеальному. А потом, что называется, превращена. И форма стала отрицать содержание.
