В отличие от светской власти Меланхтон следующим образом определяет власть церковную: церковная власть есть данное Богом поручение проповедовать Евангелие, сообщать таинства, посвящать служителей слова Божьего, объявлять прощение грехов отдельным лицам или многим в совокупности, обсуждать догматы, и людей, вращающихся в явных пороках, отлучать от церкви словом, без телесного принуждения[211]. Из этого понятия следует, что папы несправедливо присваивали себе власть меча или телесного принуждения. Им не принадлежит также право держать и раздавать царства мира сего. В доказательство Меланхтон приводит известные тексты, на которые всегда ссылались противники пап, и некоторые изречения отцов церкви. Впрочем, говорит он, духовным лицам дозволено иметь собственность и суд, как и всем христианам; но это не относится к их служению, и во всяком случае они должны наблюдать, чтобы светские дела не отвлекали их от настоящих обязанностей. Епископам принадлежит также суждение об учении веры и созвание с этою целью соборов; но, как сказано выше, к последним должны быть приобщаемы и способные миряне, и когда епископы не исполняют своей обязанности, то право созывать соборы принадлежит князьям. Для объяснения взаимного отношения властей Меланхтон приводит пример Амвросия, который не послушался предписания Валентиниана отдать базилики арианам. Нечестивым повелениям повиноваться не следует, и император не имеет права отнять законную власть у святителя церкви и поставить на его место еретика.
Таково, заключает Меланхтон, различие обеих властей. Епископ не должен присваивать себе власти меча, и наоборот, светский правитель обязан уважать власть епископов и не вторгаться в принадлежащее им ведомство. Несмотря однако на это различие, гражданская власть должна служить церкви ради дисциплины, так же как всякий отец семейства исполняет веления церкви относительно своих домочадцев. Ибо все мы обязаны повиноваться служению Слова. Правитель в государстве — слуга и исполнитель предписаний церкви; ибо и он должен повиноваться служению Слова и почитать его, как божественное[212].
Если мы сравним это учение о светской власти с тем, которое мы видели у Фомы Аквинского, типического представителя средневековой схоластики, то мы заметим во многих отношениях существенное сходство. И здесь и там князь является блюстителем и исполнителем закона, не только юридического, но прежде всего нравственного; и здесь и там на основании Св. Писания и во имя требований законного порядка подданным предписывается повиновение властям; и здесь и там это повиновение ограничивается законными пределами; наконец, у обоих писателей князь является слугою и исполнителем решений церкви. Но с двух сторон мы замечаем однако и существенную разницу. У Меланхтона мы не находим тех либеральных начал, которые признавали в светской области средневековые учители. А с другой стороны, у церковной власти отнимаются всякие принудительные средства, она ограничивается проповедью и сообщением таинств. Меланхтон как бы возвращается к учению, которое мы видели в первый период у отцов церкви. Та двойственность начал, которая в такой резкой форме проявлялась в католическом мире, здесь опять начинает сводиться к единству. Над всем во имя нравственного закона возвышается князь, глава государства, облеченный верховною властью, исходящею непосредственно от Бога. Он в религиозном отношении подчиняется церкви и обязан служить слову Божьему, но это подчинение остается чисто нравственною обязанностью. Однако это далеко еще не чисто светское воззрение на государство. Если устройство церкви теряет в значительной степени свою прежнюю самостоятельность, то в гражданской области религиозный элемент, по крайней мере в теории, остается в прежней силе. Главная цель государства — познание Бога; правитель является блюстителем десяти заповедей; первая его обязанность — искоренять лжеучения и распространять истинные догматы веры. В XVI веке у протестантов религиозный интерес стоял на первом плане, как у писателей, так и в обществе. Но если правитель не исполнял этих требований, то понуждать его уже было некому; это мог сделать только сам народ, чего лютеране не допускали.
Что касается до учения Меланхтона о естественном законе, то едва ли можно видеть в нем шаг вперед против схоластики. Начала в сущности те же, ибо основания нравственного закона всегда одни, способ же разработки предмета не отличается большею самостоятельностью. У Меланхтона является то же сочетание Аристотеля с христианством, как и у средневековых учителей. Однако протестантизм, по самой своей сущности, допускали гораздо большую независимость светских начал, нежели католицизм. Поэтому при дальнейшем развитии учения Меланхтона у лютеранских писателей мы замечаем постепенное освобождение научных взглядов как от авторитета Аристотеля, так и от богословского элемента. Ни тот ни другой не были совершенно отброшены: протестантская мысль в XVI веке не довольно еще окрепла, чтобы сделаться вполне самостоятельною. Но нельзя не признать по крайней мере научных стремлений в той литературе, которая возникла из начал естественного права, положенных Меланхтоном. Это была светская сторона лютеранского учения. Главными деятелями в этом направлении были Ольдендорп, Гемминг и Винклер[213]. Другие писатели той же школы, как то: Стефани, Мейснер, не имеют особенного значения. Альберик Гентилис важен только для международного права[214].
Наименее замечательный из них Ольдендорп. Единственный шаг вперед, который он сделал против Меланхтона, состоит в том, что он уже вовсе не придерживается Аристотеля, а следует более Цицерону, что гораздо более соответствует содержанию учения. Но начала и система у него в сущности те же, что у Меланхтона. Ольдендорп приложил только эти начала к изучению юриспруденции, в этом заключается существенное его значение. Сочинение, в котором он изложил свои взгляды, называется «Введение в право естественное, народное и гражданское» (Juris naturalis, gentium et civilis Isagoge. 1539).
Ольдендорп начинает с жалобы на юристов, которые обыкновенно теряются в частностях и за спорами забывают существенное. Вследствие этого их книги представляют груды неудобоваримого материала. Чтобы сделать из юриспруденции ясную и точную науку, надобно следовать иной методе. Необходимо подняться к источнику и привести бесконечное разнообразие прав к некоторым простым и естественным началам, из которых все вытекает и которыми все объясняется; одним словом, изучение юриспруденции надобно начать с естественного права.
Что же называется естественным правом? Право есть то же, что закон или предписание (jus a jussum); следовательно, естественное право есть то, что природа предписывает делать или избегать. Но слово «закон» принимается в двояком значении. В высшем или собственном смысле это естественное понятие, вложенное в нас Богом для различения добра и зла (Lex est notitia naturalis, a Deo nobis insita, ad discernendum aequum et iniquum). Иначе он называется правым разумом, или силою природы, или правилом и нормою правды и неправды. В ином смысле законом называется писаное предписание или запрещение. Под именем же природы, от которой проистекает закон, надобно разуметь само Божество, причину всех причин. Поэтому естественный закон справедливо определяется Цицероном как высший разум, присущий природе, предписывающий то, что следует делать, и запрещающий противоположное. То же разумеет и Апостол, когда он говорит о законе, писанном в сердцах. Ибо суждение совести должно руководствоваться какою-нибудь формулою закона, чтобы отличить добро от зла. Этот закон и написан в сердцах людей, как бы на живых таблицах, созданных по образу и подобию Божьему. Ибо милосердый Отец, творя человека, предвидел, что ему для правильной жизни более всего необходимы законы, которых никто, кроме Бога, не мог ему дать. Таким образом, под именем закона, права, правды следует разуметь добродетель, свойственную только человеку. Потому ошибаются те римские юристы, которые называют естественным правом наклонности, общие человеку и животным. У животных нет разума, а потому нет и права. От естественного права надобно отличать и право народов, хотя юристы часто смешивают и эти понятия. Последнее основано на авторитете многих народов, но человеческий авторитет не есть еще природа. Человеческие постановления, хотя бы они были общие многим народам, могут быть противны естественному праву, например крайняя форма рабства, уравнивающая человека с вещью. Поэтому необходимо сравнить обычаи народов с требованиями разума. Наконец, гражданский закон есть предписание одного какого-либо народа. По словам Меланхтона, оно не что иное, как определение естественного права, когда что-либо к последнему прибавляется или от него убавляется. Если же предписание совершенно уклоняется от естественного разума, тогда это не определение, а уничтожение естественного закона; такое постановление не есть закон, а тирания. Если, с другой стороны, оно ничего не прибавляет к естественному закону, тогда это не гражданский, а сам естественный закон. Следовательно, естественное право должно быть рассматриваемо как корень, от которого в виде отпрысков происходят все права гражданские. Поэтому необходимо начать с познания первого и к нему приводить все остальное.
