В таком чистосердечном признании довольно трудно видеть объяснение в любви.
Перед отъездом надо сказать правду, кончить летнюю игру, сбросить маску, которую носил, притворяясь влюбленным:
В [лесу] лесах, по узеньким тропам
Нередко я бродил с тобой.
Их шумом я [пленялся] любовался там –
Меня не трогал голос твой[244], –
читаем в черновом варианте.
Интересно сравнить разночтения между автографом и редакцией Сушковой: в редакции Сушковой вместо «скрывать» – «страдать»[245]. «Я не люблю! Зачем страдать!» – эта фраза совсем не соответствует всему содержанию стихотворения, где говорится не о страданиях любви, а о том, что любви не было. «Я не люблю – зачем скрывать!»-читаем в автографе Лермонтова.
Первое, за все лето 1830 года, обращенное к Сушковой стихотворение Лермонтова написано на заказ: это стихотворение-шутка для инсценировки, затеянной гувернером Аркадия Столыпина. В день отъезда в Москву этой серенадой, распеваемой утром под окном, будили Сушкову:
Я не люблю – зачем скрывать! –
звучит единодушное чистосердечное признание молодежи, дурачившей летом самовлюбленную барышню.
В стихотворении «Благодарю», которое, по словам Сушковой, она получила от Лермонтова на следующий день после стихотворения «Вблизи тебя до этих пор…», есть фраза, связанная с этой середниковской традицией разыгрывания Сушковой:
Я б не желал умножить в цвете жизни
Печальную толпу твоих рабов…[246]
К Сушковой может быть отнесено пять стихотворений Лермонтова. Упомянутое «К С.», «Благодарю», известное по публикации Сушковой и связанное с тем же эпизодом, «Очи NN», написанное летом в той же тетради, что и «К С.», и два стихотворения из следующей тетради: «Ночь (1830 года ночью. Августа 28)» и «Стансы (1830 года) (26 августа)».
В обоих стихотворениях чувство любви перемешивается с презрением. Они являются иллюстрацией к словам Лермонтова, что Сушкова «мучила сердце ребенка».
Возможно ль! первую любовь
Такою горечью облить:
Притворством взволновав мне кровь
Хотеть насмешкой остудить?
(«Ночь»)
Смеялась надо мною ты,
И я презреньем отвечал – …
(«Стансы»)[247]
Автор «Записок»-самовлюбленная экзальтированная женшина, невнимательная ко всему, что не касается ее самой. Она путает факты и хронологию, неверно освещает человеческие отношения, клевещет на друзей. Чтобы удовлетворить свое самолюбие после того унижения, которое по заслугам заставил ее пережить Лермонтов, она создает в своем воображении несуществующую юношескую неразделенную любовь к ней Лермонтова, за которую он якобы мстит ей в Петербурге. Возможно, что этому вымыслу она по временам верит и сама. Все стихи Лермонтова, которые когда-либо попадали в ее руки, она нанизывает на сюжет вымышленного ею романа, рисует себя музой – вдохновительницей поэта.
«Я во все годы собирания материалов и сведений о Лермонтове имел случай встретить до шести неопровержимых (sic)[248] доказательств не только серьезной влюбленности Лермонтова в прекрасных представительниц современного ему общества, но и того, что именно каждая из них была его настоящею любовью… Г-жа Хвостова увеличивает число этих дам», – писал Висковатый[249].
Старшая дочь хозяйки Середникова – Игнатьева пишет: «Хвостова была невозможно аффектированная и пренесносная барышня, над которой все смеялись. Все нарочно притворялись влюбленными в нее. И тогда начиналось представление… Лермонтов, умница и первый насмешник, нисколько в Хвостову влюблен не был…»[250]
Послушаем, что говорит о «романе» сам Лермонтов.
«Эта женщина, – пишет он про Сушкову Марии Александровне Лопухиной пять лет спустя, весной 1835 года, из Петербурга, – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное. Было время, когда она мне нравилась. Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею… но, не знаю, есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломленное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в своих собственных сетях»[251] – вот блестящая характеристика самозванной Лауры.
Сушкова имела влияние не только на умы русских читателей и биографов Лермонтова, но и на мемуаристов. Большинство воспоминаний о Лермонтове было написано в 70-х и 80-х годах, то есть после выхода в свет «Записок» и до публикации воспоминаний Шан-Гирея.
Многие из писавших о Лермонтове мало знали его И почти забыли. Они считали своим долгом что-то сказать в своих воспоминаниях о великом русском поэте, с которым когда-то встречались в дни юности. На помощь приходил трафарет Сушковой, который каждый раскрашивал по-своему. Образ, созданный Сушковой, обрастал новым содержанием. К нему присоединяли иногда черты портрета лирического героя Лермонтова, нарисованного в романтической манере рукой еще не совсем опытного мастера. Забывали, что автор и лирический герой не одно и то же лицо.
Сушкова жестоко отомстила Лермонтову. Она удовлетворила, хотя и после смерти, свое тщеславие. Присоединив свое имя к имени Лермонтова, она совершенно незаслуженно вошла вместе с ним в историю русской и мировой литературы.
«Это было весною: уселись в длинные
линии, запряженные каждая в 6-сть лошадей,
и тронулись с Арбата веселым караваном.
Солнце склонялось к Воробьевым Горам,
и вечер был в самом деле прекрасен».
Лермонтов – «Княгиня Литовская».
Это было весной 1832 года.
Компания молодежи с Поварской, Большой и Малой Молчановки собралась ехать в Симонов монастырь ко всенощной – молиться, слушать певчих, гулять.
Был теплый весенний день. Цветущие ветки сирени склонялись из-за заборов на широкую зеленую улицу. Линейка, запряженная шестеркою лошадей, завернула с Поварской на Молчановку. Из большого дома на углу Молчановки и Серебряного переулка высыпала толпа молодежи.
Черный арап Ахилл в пунцовой чалме подсаживал на линейку молоденькую девушку лет шестнадцати. Из-под шляпки, завязанной большим бантом под самым подбородком, выглядывало открытое и приветливое юное лицо с живым, свежим румянцем и черным родимым пятнышком над бровью.
Линейки одна за другой спустились вниз по Серебряному переулку и выехали на Арбат.
Около девушки с родинкой оказался невысокий юноша со смуглым и неправильным, но очень выразительным лицом. Юноша был Лермонтов, девушка с родинкой – Варенька Лопухина.
Минувшей зимой шестнадцатилетнюю Вареньку привезли в Москву «на ярмарку невест». Она только одну зиму выезжала и еще не успела утратить ни свежести деревенского румянца, на сельской естественности и простоты. Это делало ее не похожей на московских барышень, у которых все было рассчитано: каждый жест, поза, улыбка.
Варенька была пылкая, восторженная, поэтическая натура. Деревенский досуг она, как Татьяна Ларина, заполняла чтением. К иностранным романам, которыми зачитывались современницы Татьяны, к началу 30-х годов, прибавился еще один – русский роман в стихах «Евгений Онегин», а среди героев, в которых влюблялись сельские мечтательницы, явился новый – Онегин. Татьяна Ларина сделалась идеалом для цельных и самобытных натур. Ее искренность, правдивость вызывали восторженное поклонение, а смелая откровенность, с которой она первая признается в своем чувстве, – подражание.
Сельское уединение и романы сделали Вареньку мечтательной. Но эта мечтательность умерялась природной живостью, веселостью и общительностью. Свою склонность помечтать Варенька не выказывала, а, наоборот, стыдилась ее, как слабости.
Варенька была блондинка с черными глазами. Это придавало ее лицу оригинальную прелесть, резко отличая от других женщин. Каждая перемена настроения, мимолетное чувство и мелькнувшая мысль отражались на ее подвижном лице. В минуты внутреннего подъема оно становилось прекрасным, а порой Варенька могла показаться совсем некрасивой.
В ней была обаятельная простота, свойственная глубоким и цельным натурам. Варенька была всеобщей любимицей. Дети поддразнивали ее: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка».
Варенька иногда приезжала погостить в Москву. Лермонтов знал ее с детства и привык не обращать на нее никакого внимания. Отсутствие «томной бледности» и безискусственность обращения делали ее несколько прозаической в глазах романтически настроенного юноши. Он откосился чуть-чуть свысока к этой скромной девушке.
