Ну а Вуди… Он никогда не обсуждал свою личную жизнь, особенно во время работы.
Донна Рот и Сьюзен Арнольд искали режиссера для своего фильма “Сумасшедшие герои”, сюжет в котором был основан на воспоминаниях Франца Лидца. Фильм рассказывал о мальчике Стивене, матери которого Сельме ставят диагноз “рак яичников”. Пока Сельма борется с болезнью, папа перевозит Стивена к своим дядям, один из которых страдает от паранойи, а второй – от маниакальной привязанности ко всякому хламу. Дяди учат мальчика ценить его уникальность. Дядя Артур показывает Стивену, что красоту можно видеть во всем – даже в резиновых мячиках и веревках. Но любить Стивена учит его мать Сельма. И прежде чем она умирает, Стивен делает коробку воспоминаний, в которую прячет мамины помаду, духи, зажигалку.
Я была рада вновь поработать с документальным материалом. Франц Лидц словно пытался сказать всем, насколько вещи – личные вещи – способны хранить тепло наших эмоций. Эта мысль была мне особенно близка. На встрече с Донной и Сьюзен я поделилась с ними своим взглядом на важность вещей в истории любой семьи и рассказала, что до сих пор, как мама, веду дневник. Сьюзен и Донна оказались достаточно отважными женщинами и решили дать мне шанс.
Я впервые села в режиссерское кресло и отчаянно нуждалась в помощи. Я наняла выпускника Калифорнийского университета Грега Яйтанса, чтобы он помог мне с выстраиванием картинки. У него было отличное воображение, и он отличался большой изобретательностью. До того как приступить к съемкам, мы сняли свой собственный фильм – звучит как безумие, но тем не менее так оно и было. Грег держал в руках видеокамеру, а я играла умирающую Сельму, юного Стивена и безумного дядю Дэнни. Произнеся вслух их реплики, я смогла понять, каким должен быть этот фильм. Наш мини-фильм пригодился и при работе с оператором Фидоном Папамайклом, который выполнял все мои режиссерские прихоти. Как ни удивительно, все, кто имел отношение к этому фильму, почему-то шли у меня на поводу, позволяя мне творить в соответствии с моим “видением” фильма. Музыку к фильму, которую сочинил Том Ньюман, номинировали на “Оскар”. У Гаррета Стоувера, главного художника, было полно идей. Да и Билл Робинсон тоже оказался незаменимым членом нашей команды. Актеры же попросту разбили мне сердце – так они были прекрасны. Милейшая Энди МакДауэлл, талантливый Мори Чайкин, Майкл Ричардс, из-за участия которого “Дисней” в принципе дал зеленый свет этому фильму, Джон Туртурро и бойкий малыш Нэйтан Уотт. Я попросту влюбилась в каждого из них.
Я бы хотела вернуться в прошлое, чтобы переснять этот фильм и сделать его еще лучше – теперь у меня больше опыта и я понимаю, что сделать хорошее кино не так-то просто.
“Сумасшедших героев” отобрали для показа на Каннском фестивале, и “Дисней” решил отправить туда меня. Помню, Сьюзен уговаривала меня не нервничать – полет пройдет нормально, а во Франции я буду пить отличное красное вино. Но я все равно напилась перед полетом успокоительного. Сам фестиваль мне очень понравился. Я дала несколько интервью – Los Angeles Times, каналам Е!, и HBO, и CNN, журналам Star и Time. Джо Рот, глава “Диснея”, хотел знать, каким будет мой следующий фильм. На вечеринке жена Ричарда Корлисса похвалила меня за тонкую работу с руками актеров – мол, как изящно они передавали жестами все эмоции. Боясь головокружения от успеха, я забралась в лимузин и поспешила ретироваться. В отеле все встало на свои места. Я сняла нарядное платье, вечеринка осталась в прошлом, я вновь была одна – только на этот раз в Каннах. Этот вечер ничем не отличался от любого другого – вот только моей собаки Джози рядом не было. Ну да не страшно – даже мысль о том, как приятно гладить ее пушистое пузико, заставила меня улыбнуться. Я скучала по этому нашему ежевечернему ритуалу. И как так вышло, что Джози – помесь овчарки и дворняги, гроза почтальонов и соседских собак, – кусачая Джози была единственной, по кому я скучала, глядя в потолок красивого номера за шесть тысяч миль от дома?
ДНЕВНИК ДАЙАН, 29 МАЯ 1995 ГОДА
Из двадцати часов перелета осталось только восемь. Надпись “Пристегните ремни” включается уже пятый раз за полет – я начинаю беспокоиться. Не то чтобы я этого не ожидала – грозовые облака было видно еще в аэропорту. На регистрации женщина в соломенной шляпке жаловалась мужу, как много времени отнимает пересадка в Лас-Вегасе. А в шторм полетать не хотите ли, дамочка?
Я попыталась отвлечься, взяв в руки Time с Рейнольдсом Прайсом на обложке. Его новая книга “Обещание отдыха” преподносилась как “мощная сага об изоляции и одиночестве”. Вот обязательно им было напоминать мне о том, что я одна лечу на этом самолете? Почему рядом нет Уоррена, который подержал бы меня за руку? Я вспомнила папу и как он ненавидел летать. Интересно, он тоже особенно остро чувствовал свое одиночество в небе? Пока я ждала посадки на отложенный уже один раз рейс, читала “Мотель разбитых сердец” – статью, рассказывающую о пьяницах, бездомных и кочевых семьях, которые живут в мотелях вдоль границы Аризоны. В небе сверкали молнии. Я читала про Пола Койла, который после развода вытатуировал на спине имена всех своих шестнадцати детей. А рядом надпись: “Люблю свою семью. Женаты с 12 октября 1958 года, Пол и Джанет Койл, Иллинойс”. Наверное, решил, что так после смерти с его семьей быстрее свяжутся. А вот меня никто искать не будет, если несчастный “Боинг 747” все-таки упадет где-нибудь посреди Атлантического океана.
Я ненавижу, когда загорается знак “пристегните ремни”. Не-на-ви-жу. И ненавижу болтаться в консервной банке на высоте семидесяти тысяч километров над землей. Даже две таблетки успокоительного и стакан вина не помогли. Я прислушиваюсь к шуму мотора – звуки такие, как у машины, когда переходишь с четвертой передачи на третью. Это хороший знак или нет? Мы что, снижаемся? А выше разве лететь не спокойнее? Стюардесса пытается меня успокоить, но это бесполезно. Я в красках живописую себе катастрофу, вижу, как меня размазывает по иллюминатору. Стюардесса говорит, что нас немножко трясет, ну “как старую машину на ухабах”. Она что, серьезно? Это не ухабистая дорога, это воздух! Мы же летим в воздухе, где абсолютно не за что держаться, случись вдруг что! Полеты – неестественное состояние для человека. А еще знаете что? Мне совершенно все равно, где мы сейчас летим! Может, просто попросим капитана, чтобы он вел самолет чуть поровнее, чтобы нас не так трясло? Или, еще лучше, давайте просто приземлимся? Куда-нибудь на твердую землю, можно в Англии, или на Барбадосе. Все равно! Я так больше не могу.
Знак “Пристегните ремни” гаснет, и я тут же успокаиваюсь и принимаюсь обдумывать свои обычные “предсмертные” мысли. Надо проводить больше времени с мамой – бросить все бесконечные проекты и начать наконец жить нормально.
Все это напоминает мне день, когда я везла папу домой из больницы, после того как он “выписался” из программы. Помню, какими шаблонными фразами разговаривали врачи и медсестры (все два месяца). Но особенно мне запомнилась одна: “Важно не количество отпущенных ему дней, а их качество”. Но папа не был похож на человека, жизнь которого обладает каким-то особенно высоким качеством. Мы молча ехали по 405-му шоссе. Я не знала, что ему сказать. За два квартала до Коув-стрит, до нашего дома и Дороти, папа вдруг выпалил:
– Дайан, я хочу, чтобы ты знала. Я всегда ненавидел свою работу. Я так жалею, что не путешествовал толком, что не проводил больше времени с вами, не рисковал.
Именно это слово – “рисковал” – заставило меня теперь задуматься. А чем рисковала в своей жизни я? И еще мне вдруг вспомнился разговор с Кэтрин Гроди, которая рассказала, что Эстель Парсонс в пятьдесят лет усыновила маленького мальчика. Разве она не слишком старая, чтобы заводить детей? И вспомнилось обещание, которое я дала сама себе в шестнадцать лет, – не заниматься сексом до свадьбы. Это я, конечно, хватанула – особенно учитывая, что я так никогда и не была замужем.
А однажды я сказала маме, что принципиально не приемлю психиатрию. Принципиально! Интересно, где бы я сейчас была, если бы не психотерапия. От моих былых убеждений ничего не осталось.
Как только в окошке показался Лос-Анджелес, я поняла, что должна буду что-то поменять в своей жизни. Должна буду принять решение, которое может принести мне любовь – но не такую, как любовь к мужчине. Я понимала, что, если я решусь на усыновление, мне придется изменить образ своей жизни, взять на себя куда больше ответственности. Но я понимала также и то, что мне придется заработать право называться матерью – особенно учитывая то, что я была одинокой белой женщиной на пороге пятидесяти лет.
Декстер привезли ко мне домой в плетеной корзинке с двумя ручками, и первым делом мы поехали к педиатру на осмотр. Пока я сажала ее в машину, она обеспокоенно смотрела на меня – в конце концов, она пролетела сквозь всю страну, только чтобы встретить меня – женщину, которую она будет называть мамой. Все в Декстер меня удивляло и казалось непривычным: и ее крошечные ручки и ножки, и ее большое круглое личико. Когда педиатр провозгласил, что рефлексы у Декстер в норме, я вздохнула с облегчением – первый тест пройден. Она была внимательной, шустрой и настороженной. В этот момент я поняла, что справлюсь, погладила ее по щеке и, глядя в ее глаза, улыбнулась. Я смогу. Я вымела всю пыль из своего сердца. Уоррен был прав, когда говорил, что я еще созрею для материнства. Я выросла и стала не только женщиной, но и матерью. Декстер стала любовью всей моей жизни, моей семьей. Эта внимательная, настороженная малышка из Северной Каролины родилась в четверг 14 декабря 1995 года. Спустя четыре дня после рождения она прилетела в Техас, а на следующий день – ко мне. В субботу дядя Рики – муж Робин – отвез меня и Декстер в Аризону, где мы всей семьей отпраздновали Рождество. Мы то и дело заезжали на заправки, чтобы поменять Декстер подгузники. Она с интересом смотрела на машины, проплывающие мимо нее в окне. Когда мы добрались до маминого дома, тетя Робин, тетя Дорри, бабушка Дороти, кузен Райли, кузен Джек и мой друг Джонатан Гейл собрались в гостиной, чтобы посмотреть на Декс. Все мы дружно постановили, что у нее хитрая улыбка. В свои десять дней она производила впечатление авантюрного и на все готового ребенка.
