Часами стоя перед клеткой, Федор Федорыч бубнил одно и то же слово: «Скворка, скворка, скворка». А черный в белых крапинках и рябинках скворка удивленно поглядывал, щелкал клювом и молчал.
— Тьфу, дурак! — обычно говорил Федор Федорыч, в изнеможении опускаясь на стул. — Что за беспонятная птица!
Так длилось несколько месяцев. В конце концов Головин махнул рукой на нерадивого питомца. Но скворец не даром ел свой хлеб с морковью. Он научился лаять, кудахтал курицей, трещал сорокой и ужасно надоел любителю уникальных птиц.
— Тьфу, дурак! — с сердцем говорил Федор Федорыч и набрасывал платок, когда не в меру расходившийся ученик начинал подражать скрипу дверей.
— Куда бы его отдать? Подарить, что ли? Хоть бы Дуров который-нибудь приехал, так я бы его туда, в цирк, — вслух размышлял Федор Федорыч.
Все знакомые Головина превосходно знали достоинства уникальной птицы. Если Головин заводил вкрадчивую речь: не хочет ли кто подержать скворца, — они поспешно отказывались, брались за шапку и уходили. Пробовал Федор Федорыч уносить выкормыша за город, но неизменно приносил обратно: крылатый питомец не желал улетать от приемного отца и не отходил от него ни на шаг.
— Жалко оставлять. Что ж, я злодей какой? — рассказывал Головин. — Ведь он, хоть и подлая птица, а все-таки воспитанник.
В одно веселое воскресное утро скворец так надоел хозяину своим скрипом, что Федор Федорыч сорвал клетку со стены и стал торопливо завязывать в платок.
— На базар тебя, подлеца, снесу. Даром отдам, скрипуна паршивого, — говорил он, с остервенением затягивая концы платка.
— Ть-фу, дуррак, — вдруг сказала птица.
— Чего, чего? — озадаченно пробормотал Федор Федорыч, отступая.
— Ть-фу, дур-р-рак, ччи, — еще звонче повторил скворец из-под платка.
…С тех пор клетка с уникальной птицей висит в комнате Федора Федорыча на самом почетном месте, а любители-птицеловы табунами ходят к нему послушать говорящего скворца.
Совсем свободная осень. Можно охотиться, писать, рисовать, бродить по светлеющим чащам, сидеть на пеньках по полдня. Не было еще в моей жизни лучшего времени и лучшего отдыха.
Так вот в середине сентября, ясным утром, отдыхали мы с товарищем на вырубке у края высокого леса.
— Хорошо! — говорил товарищ. — Хорошо-то как! Не придумать лучше. И почему я раньше мало ходил в лес? Ну, сбегаю раз-два по грибы, за земляникой схожу и все. А тут ведь…
Он не договорил и широко повел рукой по елкам, по осинам в блеске солнечного утра.
Вопила желна в глубине леса. Свистели рябчики задорно и серебристо. Малой черточкой кружил над вырубом подорлик, и едва долетал сюда его приглушенный крик: «кьяк, кьяк».
Вдруг в яркой утренней выси горсточкой маковых зерен мелькнула стая птичек.
— Пие-пие… пи-тиви, пи… — мелодично и звонко пропиликали они.
Я встрепенулся и следил за птичками, пока они не потерялись в голубизне над лиственницами, над желтыми шалями берез.
— Чижи ведь пролетели! — сказал я товарищу.
— Ну и что?
— А то, что чижи, — повторил я и не стал рассказывать человеку, для которого все птицы были одинаковы, как дороги мне махонькие зеленые пташки с черными копейками на головенках, с желтыми разводами по краям хвоста.
С чижами прошло мое детство. Золотые осени. Кривые березы заброшенного парка с ветками до земли. Нищие бурьяны. Осенняя земля, осенняя грусть в стылом октябрьском ветре.
Чижи! Сколько просидел я холодных зорь в заиндевелом скраде с веревкой тайника в руках, поджидая пролетную стаю. И отсюда, быть может, навсегда запало мне в душу неизбывное чувство тепла к солнышку, к лесу, к земле.
Я надумал припомнить прошлое, половить чижей так, как ловил двадцать лет назад.
Захотелось узнать, так ли уж далеки те годы, до которых тянись — не дотянешься, а все-таки где-то близко они.
Вскоре я снарядился поискать место. Все мои старые тока давным-давно оказались в городской черте. Где раньше водились рябчики да росли исполинские осины, сейчас стояли крупноблочные дома, был газ, асфальт, детишки в песочниках и старухи на стандартных лавочках.
От последней остановки трамвая я пошел через переезд вдоль железной дороги и все уходил, уходил прочь от города, пока, наконец, не наткнулся на то, что искал.
Большой выработанный торфяник подступал к насыпи с одной стороны.
С другой — ольховый ложок выпадал из высокой березовой рощи.
Можно подумать: пришел в лес, повесил клетки, «расколотил» сеть и лови себе…
Да только никогда вы не поймаете ни одной из этих миниатюрных птичек без знания их повадок, без выбора надежного места.
Чиж — лесная птица. Всю жизнь он проводит в вершинах, и только жажда заставляет его спускаться к земле.
В высоком сухом лесу нечего рассчитывать на удачную ловлю.
Стая за стаей чижи пойдут по макушкам, откликаясь на голоса приманных, но ни одна птичка не метнется вниз, не спустится на землю под сеть.
Надобно, чтоб лес был кормный, лиственный. В хвойном чижи не задержатся.
Другое дело низкий болотистый ольшаник, с березами, с липой, с осиной — тут чиж останавливается кормиться и, если к тому же есть вода, ключики и мочажины, охотно «валится», как говорят птицеловы, на ток, под сеть.
Такое место я и разыскивал. В ольховнике бежал ручей. Листья густо лежали на живой шевелящейся воде, тут же росла кривая ива и веером стояли сероватые ольхи, по низам затянутые густой крапивой.
Черт знает, откуда берется такая высокая плотная жгучая крапива в лесу. Она растет здесь площадями, и, как ни бережешь руки, обязательно опалишься.
Расчищая место для тока у самого ручья, я умудрился до сплошных белых пятен изжалить кисти рук и даже лицо прихватил порядочно, хотя топтал крапиву ногами и отбрасывал в сторону.
После получаса работы получился ровный прямоугольник метра четыре длиной и два в ширину. Я очистил его от корней и листьев, утоптал рыхлый кофейный перегной. Ток был готов. Оставалось построить неподалеку шалашик и можно завтра ловить.
Скрад я загородил у ствола единственной сосны, что росла на другом берегу ручья. Покрыл его пучками крапивы, лесным осотом, присыпал листом.
Все! Довольный оглядел место. Оно нравилось мне — такое ручьевое, незахоженное. Я люблю устраивать тока в лесу, налаживать избушки, копать простенькие колодцы, искать потаенные ключевины. Работая в лесу, роднишься с ним, доверяешься ему, и тихо становится в душе, словно никогда и не бывало там ни тревог, ни горестей, ни разного другого житейского мусора.
А на другой день, чуть забрезжило, я уже был у тока с тайником — птицеловной сетью, западенкой и двумя маленькими клеточками-барашками, где прыгали приманные чижи.
Западню с синичкой-московкой я повесил в стороне, чтобы не пугала других птиц, а клеточки с чижами поставил на току. Тщательно, неторопливо наладил сеть. Забросал ее листьями.
Еще оцепенело молчал лес. Он уже проснулся, но нежился в холоде рассветного тумана. Редкий шорох падающих листьев не нарушал общей тишины и покоя.
Утро было пасмурное, мглистое. И потому казалось, светает долго. Но вот пронзительно завопил малый дятел, откаркнулась кедровка, прошла с юрчаньем и кевканьем стая вьюрков, и лес будто встрепенулся, ожил, заговорил, зазвучал.
Синицы завозились по вершинам сосен. Еж шелестел, бежал куда-то. С десяток дроздов квохтал и переругивался у ручья: делил неоклеванную рябину.
Чижей не было слышно. Вместо них, попискивая на лету, к току примчался голубой поползень и начал бегать по корявой иве вверх и вниз, вверх и вниз — подвижный и бойкий, как мышка.
Ну, беда! Уж я знаю нрав этой короткохвостой длинноклювой и умной пичуги. Сейчас она станет снижаться на ток, набирать полный клюв конопли и семечек, относить в сторону и рассовывать про запас в трещины коры. Можно кидать шишками, хлопать в ладоши, даже стоять на току — ничего не поможет. Обнаглевший поползень будет прилетать и улетать, вертеться чуть ли не под ногами, пока не очистит ток до единого зернышка. Мало того, он сгоняет с места прилетевшую птицу и преследует ее так же, как делают это верткие пеночки. Их тоже очень не любят птицеловы.
Единственное средство избавиться от поползня — накрыть его сразу, посадить в отдельный садочек с водой и кормом, а закончив ловлю, выпустить где-нибудь подальше.
Едва сизо-голубая птаха соскочила на ток, я дернул за шнур. Сеть закрыла эту забавную полусиницу-полудятла.
Он не очень-то испугался. Слегка щипал пальцы длинным клювом, хитро глядел черным глазом: «Небось, выпустишь, не захочешь держать!»
И в запасной клетке поползень тотчас начал прыгать с подсолнушком в клюве, примериваясь, где бы можно подолбить.
Я прибрал сеть и снова сидел, курил, поглядывая, как облетают березы, слушал, как звенит в западне веселая московка.
