Берхгольц писал: "Поутру возвещено было с барабанным боем, что на другой день на противоположной стороне Невы, против биржи, будут совершены разные казни. Говорят, что одна из них ожидает обер-фискала Нестерова… В 9 часов утра я отправился на ту сторону реки, чтобы посмотреть на назначенные там казни. Под высокой виселицей (на которой за несколько лет сначала повесили князя Гагарина) устроен был эшафот, а позади его поставлены четыре высоких шеста с колесами, спицы которых на пол-аршина были обиты железом. Шесты эти предназначались для воткнутия голов преступников, когда тела их будут привязаны к колесам. Первый, которому отрубили голову, был один фискал, клеврет обер-фискала Нестерова, служивший последнему орудием для многих обманов. Когда ему прочли его приговор, он обратился лицом к церкви в Петропавловской крепости и несколько раз перекрестился, потом повернулся к окнам Ревизион-коллегии, откуда император со многими вельможами смотрел на казни, и несколько раз поклонился; наконец один, в сопровождении двух прислужников палача, взошел на эшафот, снял с себя верхнюю одежду, поцеловал палача, поклонился стоявшему вокруг народу, стал на колени и бодро положил на плаху голову, которая отсечена была топором. После него точно таким же образом обезглавлены были два старика. За ними следовал обер-фискал Нестеров, который, говорят, позволял себе страшные злоупотребления и плутни, но ни в чем не сознался, сколько его ни пытали и ни уличали посредством свидетелей и даже собственных его писем. Это был дородный и видный мужчина с седыми, почти белыми волосами. Прежде он имел большое значение и был в большой милости у императора, который, говорят, еще недавно отдавал ему справедливость и отзывался о нем как об одном из лучших своих стариков докладчиков и дельцов. Давая ему место обер-фискала, государь в то же время даже наградил его большим числом крестьян, чтоб он мог прилично жить и не имел надобности прибегать к воровству. Тем не менее, однако ж, он неимоверно обворовывал его величество и страшно обманывал подданных, так что сделал казне ущербу всего по крайней мере до 300 000 рублей… Его заживо колесовали, и именно так, что сперва раздробили ему одну руку и одну ногу, потом другую руку и другую ногу… Наконец его, все еще живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трем другим, положили лицом в их кровь и тоже обезглавили"[17].
На Нестерова Петр надеялся как на каменную гору…
Последние десять-пятнадцать лет петровского царствования — непрерывная череда следствий, пыток, казней. Воровство, казнокрадство, "похищение государственного интереса".
Незапятнанными оставались единицы. В делах фигурировали даже такие персоны, как фельдмаршал Шереметев и кабинет-секретарь Макаров, генерал-адмирал Апраксин, избежавшие, правда, наказания.
Воровали и выходцы из старой знати, и "новые люди". Мы не говорим о мелкой сошке, которой надо было жить, и семью содержать, и на старость прикопить. Мы говорим о тех, кто был богат, иногда — несметно, как Меншиков.
Не помогали ни ужасающие по жестокости наказания, ни все пронизывающий контроль.
Порок вовсе не был изначально присущ этим людям. Порочна была система, выраставшая на их глазах, при их активнейшем участии. Государство, которое они строили под водительством царя-реформатора, несмотря на принесенные ими жертвы и понесенные ими труды, оказалось для них чужим и чуждым. Они строили нечто, не воспринимавшееся ими как Россия, как отечество, как своя страна. Они строили машину, которую невозможно было любить. Они видели, как эта машина грабит народ, и оттягивали на себя часть награбленного.
Мир в их сознании распадался. Характер человеческих отношений оказывался извращенным, ненадежным, принципиально не соответствующим заповедям. Если священник, нарушая тайну исповеди, обязан донести на доверившегося ему христианина и Бог это терпит, то чего требовать от нас, грешных! Кому доверять?
Рассматривая отношения между сподвижниками Петра, удивляешься их взаимной ненависти, неестественности их союзов и мгновенности разрушения этих союзов. Совершенно прав историк Н. И. Павленко, утверждающий в фундаментальном труде "Петр Великий", изданном в 1990 году, что личное начало играло огромную роль в политике Петровской эпохи. Но какое это было болезненное начало!..
Можно с уверенностью сказать — и вышеприведенные факты тому свидетельство, — что унижение человеческого достоинства каждого заложено было в самой сути возводимой системы, и это не только отталкивало, отчуждало от молодого государства людей с высоким ощущением своего достоинства, но и развращало тех, кто готов был стерпеть от царя любое унижение. Они терпели, но для их духовного устройства это не проходило бесследно, искажая само их мировосприятие.
В период "дела Алексея", период церковной и податной реформ, когда жестокая структура и порочная суть нового государства выявились с полной очевидностью, симптомы психологического и духовного кризиса также должны были выявиться с особой остротой.
Погодин был прав, утверждая, что с середины 1710-х годов ближайшими советчиками наследника становятся "большие персоны" — Александр Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. Почему они сблизились с царевичем, который отнюдь не пользовался расположением их всесильного и подозрительного господина?
И здесь нам пора обратиться к самому следственному делу Алексея и к тем драгоценным сведениям и свидетельствам, что в нем содержатся.
Прежде всего нужно понять систему следствия, — она сама по себе многое объясняет.
Будучи великим прагматиком, который, по мнению Пушкина, "презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон", Петр никогда не стеснял себя в политической борьбе этическими соображениями. Когда Петр клятвенно заверял скрывавшегося в Италии Алексея, что в случае возвращения его ждет только "лучшая любовь", он, разумеется, не придавал собственным словам ни малейшего значения. И когда по прибытии наследника в Москву царь торжественно объявил ему прощение, то обставил это прощение заведомо невыполнимыми условиями.
Петр отчасти знал — за Алексеем внимательно следили, — отчасти догадывался о многообразных связях царевича. Объявляя прощение, он провозгласил, что оно потеряет силу, если откроется хоть какая-либо "утайка". Было очевидно, что царевич попытается укрыть ближайших друзей или же просто забудет о чем-либо и тем самым аннулирует прощение.
Петр не считал возможным оставить сына в живых.
Ему только надо было найти оправдания для общественного мнения и создать наиболее выгодную для себя ситуацию. Петр и ближайшие к нему люди, очевидно, уверены были, что никакого компромиссного решения нет. Эту позицию четко сформулировал современный историк:
В данном случае друг другу противостояли не только отец и сын, но две концепции настоящего и будущего России: одну из них претворял в жизнь отец, другую, диаметрально противоположную, намеревался осуществить сын, как только окажется у власти. Ставка была велика, а дороги расходились круто. Как дальше пойдет Россия: по пути ли преобразований, которые выводили ее в число могущественнейших стран Европы, или по пути все большего отставания?[18]
Скорее всего, так или почти так рассуждал Петр. Но, по глубокому моему убеждению, то была ложная дилемма. Глубина противоречия действительно была бездонной. Но суть его заключалась в ином. И если собственную перспективу Петр определял точно, то "оппозиционный вариант" он примитивизировал до подмены генерального смысла.
Несколько позже мы этот смысловой сбой проанализируем. Сейчас же хочу только напомнить читателю, что подобные положения вечно актуальны и принципиальны для политической истории — сознательное или полусознательное моделирование господствующей стороной позиции противника как заведомо пагубной. Главное средство в таких случаях — упрощение этой позиции, моделирование ее по случайным, произвольно выхваченным чертам враждебной программы. Так и программа, которая могла реализоваться в случае воцарения Алексея, имела мало общего с тем вариантом, что приписывали ему противники.
Для того чтобы представить себе эту реальную программу, противостоящую петровским сбывшимся планам, нужно очертить круг лиц, на которых рассчитывал и собирался опереться Алексей. Их список был выбит из него кнутом на дыбе.
Несколько человек Алексей назвал сразу — еще до начала официального следствия. Их участие было столь очевидно и известно, что скрывать было глупо. Не говоря уж о том, что царевич, по выражению Пушкина, "устрашенный сильным отцом", пытался откупиться от него, но, по возможности, минимумом предательства по отношению к своим действительным или потенциальным сторонникам.
