Борис Братусь - Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

2. Западнический путь

Перейдем теперь к другой линии развития психологии, условно названной нами западнической, которая, как уже было отмечено, переживает сейчас наибольший подъем.

Если взглянуть на происшедшее в XX веке с нашей страной глазами отстраненного ученого, то вполне можно воспринять это как некий эксперимент, в котором человек, общество, его институты подверглись длительному воздействию материализма последовательно марксистского толка. Эксперимент отвечал требованиям науки, в нем можно четко выделить варьирование переменных, условий, режимов функционирования испытываемых объектов. Было в нем выполнено требование исключения, вернее, сведения до предельно возможного минимума внешних помех, чуждых влияний. Так, для заслона от внешнего мира и создания особой, изолированной внутрилабораторной обстановки кремлевскими экспериментаторами был воздвигнут «железный занавес», который, среди прочего, перерезал взаимосвязанную мировую науку и, в частности, взаимосвязанную мировую психологию на два качественно иных раздела — западный и советский, капиталистический и социалистический.

Ныне завеса рухнула и мы, естественно, потянулись к общению, которого были лишены десятилетиями, к ассимиляции накопленного за это время Западом опыта. Но прежде чем проигрывать и повторять чужие ходы, необходимо проанализировать их суть, увидеть не только внешние моменты и успехи, но те глубинные уроки и предостережения, которые вытекают из отнюдь не простого и тоже во многом драматического западного пути или — если продолжить аналогию — западного эксперимента развития психологии в различных условиях и режимах функционирования капиталистического мира в XX веке.

Принято выделять три основные школы или — используя термин Абрахама Маслоу — силы в западной психологии XX века: бихевиоризм, психоанализ, гуманистическую ориентацию. Кратко взглянем на них под углом интересующей нас проблемы человека.

Первая сила — бихевиоризм — имеет достаточно глубокие российские корни. Уже упоминалось в первой главе о журнале В. М. Бехтерева «Объективная психология» (1907–1912), который оказал влияние на формирование бихевиоризма; теория психологии Бехтерева, названная им рефлексологией также, по сути, есть бихевиоризм. Что же касается И. П. Павлова и его исследований, то он рассматривается всеми как признанный предтеча бихевиоризма. В России XX века это направление психологической мысли не получило раскрытия по той же причине, по которой не раскрылись и другие направления — в тридцатые годы свободное развитие психологии было остановлено.

Философским основанием бихевиоризма (или иначе — поведенческой психологии) служил позитивизм, эмпиризм, доведенный до своего логического конца: рассмотрения человека как объекта — такого же, как любой другой объект научного исследования. Приоритет поэтому отдавался только видимым и регистрируемым фактам поведения и попервоначалу все сводилось к формуле «стимул — реакция». Мы можем наблюдать, регистрировать стимул, и затем реакцию на него; все же остальное, все, что происходит в сознании, личности, мотивационной сфере мы наблюдать не можем, это «черный ящик», который объективная наука не должна принимать во внимание.

Правда, таков был лишь первоначальный манифест. В дальнейшем, как обычно, резкость первых заявлений была значительно смягчена, и «сознание» стало возвращаться в поведенческую психологию, но в крайне усеченном и сугубо механистическом виде под названием «промежуточных переменных», т. е. некоторых образований, которые встают на пути между стимулом и реакцией и которые необходимо все же учитывать, чтобы верно прогнозировать реакцию.

Так или иначе, бихевиоризм был и остается последовательным воплощением позитивистских тенденций, установившихся к началу XX века, наиболее прямым следствием упований физиологической психологии. Понятно также, что бихевиоризм есть последовательный материализм, отрицание сакральности и тайны человеческой личности. Человек, — писал Уотсон, — «представляет собой животное, отличающееся словесным поведением».[26] И хотя более позднему последователю бихевиоризма такое определение могло бы показаться излишне резким, общий принцип подхода остался, в основном, неизменным. Образованный мир был, например, шокирован вышедшей в семидесятых годах книгой Б. Скиннера «По ту сторону свободы и достоинства», где принципы бихевиоризма были так применены к анализу общества и человека, что понятия свободы, достоинства, ответственности, морали предстали лишь как производные от системы стимулов, «подкрепи-тельных программ» и были оценены, в сущности, как «бесполезная тень в человеческой жизни».

Второй силой — по Маслоу — был психоанализ. Направление также не чуждое истории российской психологии и успешно развивавшееся у нас до 30-х годов. Общий подход был здесь как бы противоположным бихевиористскому. Если последний игнорировал сознание, считал его недоступным научному исследованию, то психоанализ, напротив, принялся за изучение сознания. Если бихевиоризм не отваживался строить какие-либо гипотезы о внутреннем мире личности, то психоанализ стал широко выдвигать такие гипотезы. Если бихевиоризм оперировал лишь объективно регистрируемыми фактами, то психоанализ стал активно вводить новые понятия, термины, умозрительные модели, очень часто не имеющие сколь-нибудь четкой предметной отнесенности и возможности объективной оценки. Начала строиться новая психологическая мифология. И Фрейд, как необыкновенно честный и острый исследователь, сознавал это, В письме к Эйнштейну он писал: «Вам может показаться, будто наша теория — это своего рода мифология и в настоящем случае даже неприятная мифология, но разве каждая наука, в конце концов, не приходит к подобной мифологии? Разве то же самое нельзя сказать о Вашей собственной науке?»

По сути дела, это не только признание мифологичности собственных психологических построений, но и рассмотрение вообще любой науки, даже сугубо естественной, той же физики Эйнштейна как мифологии. Если учесть, что вера при этом отрицалась, вернее, тоже являлась мифом, «коллективным неврозом», парафразом Эдипова комплекса, то все становилось шатким, безопорным, лишенным истинности. Фрейд как бы воспроизводил вопрос многоопытного и уставшего душой Пилата: «Что есть истина?», — подразумевая этим вопросом, а главное тоном, каким он задавался, что ее нет, все относительно, все есть лишь разные формы вымысла, мифологии.

Сказанное не означает, конечно, что Фрейд или его последователи легко относились к своим ученым трудам и согласились бы рассматривать их рядоположно с другими концепциями. Разумеется, свое-то направление они считали самым верным в отражении природы человека — одинокого в одиноком мире с коварной, блудливой, плохо управляемой душой, не имеющей внешних опор и высшей помощи.

В этом плане, несмотря на явное различие и даже как бы противоположность подходов, бихевиоризм и психоанализ сходились — они строили психологические представления, не прибегая, не соотносясь с духовными реалиями. Личность не имела особой, априорной ценности, ее идеалы и стремления были лишь производными, сугубо вторичными от поведенческих (бихевиоризм) или бессознательных (психоанализ) процессов.

То и другое течения были последствиями, порождениями материализма и атеизма, поэтому отнюдь не случайно, что они оба достаточно легко ассимилировались с марксизмом: советская рефлексология как разновидность бихевиоризма претендовала в двадцатых годах на роль единственно марксистской психологии, весьма активен в этом плане был тогда и фрейдизм, справедливо подчеркивавший свое материалистическое начало. Можно считать, что именно в эти годы в России появились первые попытки создания фрейдо-марксизма — направления, до сих пор имеющего место на Западе.

Теперь о «третьей силе» — гуманистической психологии. На этот раз прямого аналога или предтечи в отечественной психологии мы не найдем, просто потому, что это течение стало оформляться только в пятидесятых годах, когда советская психология была отделена от мировой непроницаемым «железным занавесом».

Гуманистические психологи прямо начали с того, что отбрасывалось первыми двумя силами. Камень, отвергнутый теми строителями, лег в основание их здания: человек, личность, — постулировали они, — обладает априорной ценностью, возможностью свободного творчества, индивидуальностью, стремлением к самораскрытию. Эти тенденции отнюдь не вторичны и производны, а составляют самую суть, вне которой человек просто перестает быть человеком. Они являются подлинными движущими силами развития, а не изолированные поведенческие реакции или бессознательные комплексы, порожденные в далеком детстве. В качестве философской основы провозглашались при этом идеи классической Греции и европейского Возрождения, представления о человеке как мере, мериле всех вещей.