на статус благодетелей человечества. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что дело обстоит совсем иначе: освобождение человека от необходимости справляться с трудной, почти неразрешимой задачей подвергает сексуальность еще более пагубному вытеснению, подменяя ее рационализмом или смертоносным цинизмом, а влечение к власти тянется к каким-то социалистическим идеалам, уже успевшим превратить полмира в государственную тюрьму коммунизма. Такое развитие прямо противоположно тому, к которому стремится жажда целостности, то есть освобождению индивидуума от принуждения двух других инстинктов. Задача возвращается со всей своей неиспользованной энергией и усиливает до почти патологической степени те влечения, что всегда стояли и продолжают стоять на пути развития человека. Ситуация чревата характерными для нашего времени невротическими последствиями, именно она больше всего повинна в расщеплении индивидуальной личности и мира вокруг. Мы попросту прогоняем свою тень, а правая рука не ведает, что творит левая.
654 Правильно оценивая это положение дел, католическая церковь причисляет половые грехи к «простительным», но зорко следит за сексуальностью как таковой, видит в ней главного врага и вынюхивает ее, что называется, по всем углам. Так церковь порождает острое осознание сексуальности, вредное для более слабых духом, но полезное для поощрения размышлений и расширения сознания тех, кто духовно сильнее. Мирская пышность, в которой упрекают католическую церковь протестанты, явно призвана удержать эту силу духа под натиском природного влечения к власти. Это, безусловно, полезнее и надежнее обилия отточенных логических доводов, которым никто не любит следовать. Лишь ничтожная часть населения учится чему-либо путем размышлений; все остальные полагаются на силу внушения наглядных доказательств.
655 После этого отступления вернемся к проблеме сексуального истолкования. Если попытаться выявить психологическую структуру религиозного опыта, который спасает, лечит и исцеляет, то простейшая формула, которую мы можем вывести, будет гласить: в религиозном опыте человек сталкивается лицом к лицу с психически подавляющим Другим. Что касается существования Другого, этой сторонней силы, у нас есть одни только мнения, в отсутствие физических или логических доказательств. Другой приходит к человеку в психическом обличии. Мы не можем объяснить этот опыт как исключительно духовный, реальность немедленно заставляет отказаться от такого суждения, так как видение, в соответствии с психической предрасположенностью индивидуума, нередко принимает облик сексуального или какого-либо иного недуховного позыва. Лишь нечто подавляющее, в какой бы форме выражения оно ни являлось, способно бросить вызов человеку и заставить его реагировать как единое целое. Невозможно доказать, что подобное случается или должно случаться; нет никаких доказательств того, что оно выходит за пределы психики [395], а свидетельства в пользу него основываются на личных заявлениях и признаниях. С учетом изрядной недооценки психики в наш преимущественно материалистический и статистический век эти слова звучат как осуждение религиозного опыта. Следовательно, средний разум находит прибежище либо в неверии, либо в легковерии, ибо для него психика – не более чем жалкое измышление. Либо подавай твердо установленные факты, либо все есть иллюзия, порождаемая подавленной сексуальностью или сверхкомпенсированным комплексом неполноценности. А вот я настаивал и настаиваю на том, что психика обладает своей собственной – специфической – реальностью. Несмотря на успехи органической химии, мы все еще очень далеки от того, чтобы объяснять сознание как биохимический процесс. Наоборот, приходится мириться с тем, что химические законы не объясняют даже избирательного процесса усвоения пищи, не говоря уже о саморегуляции и самосохранении организма. Какой бы ни была реальность психики, она как бы совпадает с реальностью жизни и в то же время связана с формальными законами, управляющими неорганическим миром. У психики есть еще одно свойство, которое большинство из нас предпочло бы не заметить: это своеобразная способность релятивизировать пространство и время, которая ныне стала предметом активных парапсихологических исследований.
656 С самого эмпирического открытия бессознательного психика и процессы, в ней происходящие, сделались природным, если угодно, фактом, а не произвольным мнением, которым, несомненно, являлись бы, будь они обязаны своим существованием капризам лишенного корней сознания. Но сознание, при всей своей калейдоскопической подвижности, покоится, как мы знаем, на сравнительно статичном (или, по крайней мере, чрезвычайно консервативном) основании инстинктов с их специфическими формами – архетипами. Этот «подспудный» мир [396] оказывается противником сознания, которое в силу своей подвижности (обучаемости) часто рискует потерей корней. Вот почему с древнейших времен люди считали своим долгом совершать обряды с целью обеспечить сотрудничество бессознательного. В первобытном мире никто не живет сам по себе: человек стойко помнит о богах, духах, судьбе и магических качествах времени и места, справедливо признавая, что индивидуальная воля – лишь осколок общей ситуации. Действия первобытного человека носят «целостный» характер, от которого человек цивилизованный хотел бы избавиться как от ненужного бремени. Ему кажется, что и без этого «довеска» все идет хорошо.
657 Немалое преимущество такого отношения к жизни заключается в развитии различающего сознания, однако ему присущ и существенный недостаток, состоящий в том, что изначальная целостность человека разбивается на отдельные функции, конфликтующие друг с другом. Эта утрата все больше ощущается в наше время. Позволю себе напомнить о дионисийских «прорывах» Ницше и о том направлении немецкой философии, наиболее очевидным выражением которой является книга Людвига Клагеса «Дух как противник души». Благодаря расщеплению личности функции сознания становятся высоко дифференцированными и могут ускользать от влияния остальных функций до такой степени, что достигают своего рода автономии, принимаются творить собственный мир, в который другие функции допускаются лишь в той мере, в какой согласны подчиняться главенствующей функции. В итоге сознание утрачивает равновесие: если преобладает разум, то ослабевают ценностные суждения чувств, и наоборот. Опять-таки, если преобладает ощущение, интуиция подавляется, ибо она обращает меньше всего внимания на осязаемые факты; напротив, человек с избытком интуиции живет в мире недоказуемых возможностей. Полезным результатом такого развития является специализация, которая, увы, благоволит формированию малоприятной односторонности.
658 Именно эта тяга к односторонности заставляет нас взирать на мир с какой-то одной стороны и по возможности сводить все к единому общему принципу. В психологии такое отношение неизбежно ведет к объяснениям с точки зрения конкретного предубеждения. Например, в случае выраженной экстраверсии вся психика возводится к влиянию окружающей среды, тогда как при интроверсии утверждается, что дело в наследственной психофизической предрасположенности и сопутствующим ей интеллектуальным и эмоциональным факторам. Оба объяснения норовят превратить психический аппарат человека в машину. Того же, кто пытается беспристрастно относиться к обеим точкам зрения, обвиняют в мракобесии. Тем не менее, оба подхода должны применяться на практике, даже если результатом будет череда парадоксальных утверждений. Следовательно, чтобы не умножать число предпосылок объяснения, предпочтение отдается тому или иному из группы легко опознаваемых основных влечений. Ницше говорил о воле к
