И нельзя сказать, что библейский текст, в дошедшем до наших дней виде, не подготавливает нас к такому обороту событий. Рассказ о "странствиях в пустыне" - которые могут обозначать период правления Моисея - упоминает о череде яростных восстаний против вождя, подавленных, по приказу Бога, с дикой жестокостью. Нетрудно вообразить, что одно из этих восстаний закончилось иначе, чем это утверждает текст.
Упоминаются также, хотя и мельком, случаи отхода людей от новой религии - в эпизоде с золотым тельцом, который, благодаря хитроумному повороту рассказа (разбитые Моисеем скрижали, что символически означает: он сам "разбил", нарушил закон), приписывается самому Моисею, вызывая этим его необузданный гнев.
Затем наступают времена, когда народ начинает сожалеть об убийстве Моисея и пытается забыть об этом преступлении. Видимо это произошло к моменту прихода в Кадеш.
Искусственно сблизив Исход и принятие новой религии во времени и объявив Моисея, а не другого основателя, ее провозвестником, в Кадеше сумели не только удовлетворить претензии людей Моисея, но и с неменьшим успехом изгладить из анналов неприятный факт его насильственного устранения. В действительности совершенно невероятно, чтобы Моисей участвовал в церемонии в Кадеше, даже если его жизнь и не была насильственно укорочена.
Здесь следует попытаться восстановить последовательность событий. Я отнес Исход из Египта ко временам гибели Восемнадцатой династии (1350 год до н. э.). Он мог произойти и несколько позже, потому что египетские хроники включают последующий период анархии в правление Харемхаба - фараона, который восстановил порядок и царствовал до 1315 года до н. э. Следующий - и единственный - опорный пункт нашей хронологии дает стелла Мернепты (1225-1215 до н. э.), на которой прославляется победа над Израилем (Изирааль) и истребление его семени (!).
К сожалению, ценность этой надписи сомнительна: она доказывает лишь, что израильские племена к тому времени уже осели в Ханаане. Ссылаясь на эту надпись, Мейер справедливо заключает, что Мернепта не мог быть фараоном времен Исхода, как это предполагалось ранее. Исход должен был произойти в более ранний период. Вопрос о том, кто был тогда фараоном, кажется мне несущественным. Тогда попросту не было никакого фараона, потому что Исход совпал с периодом междуцарствия. Однако стелла Мернепты не помогает нам установить дату братания племен и принятия новой религии в Кадеше. Мы можем сказать только, что это наверняка произошло между 1350 и 1215 годами. Взяв этот промежуток, предположим, что Исход имел место ближе к его началу, а события в Кадеше - ближе к концу. Основную же часть промежутка мы отведем тому, что случилось между этими двумя событиями. Потребовалось, разумеется, значительное время, чтобы страсти, вспыхнувшие после убийства Моисея, охладились и влияние людей Моисея, левитов, возросло до той степени, на которую указывает компромисс в Кадеше.
Это могло занять, как минимум, два поколения, шестьдесят лет. Тогда дата, указанная на стелле Мернепты, становится слишком близкой, а так как мы знаем, что в нашей гипотезе одно предположение базируется на другом, мы вынуждены признать, что тут в конструкции обнаруживается слабое место. К сожалению, все, что связано с заселением евреями Ханаана, очень запутано и неясно. Конечно, мы могли бы облегчить себе дело, допустив, что слово "Израиль" на стелле не относится к тем племенам, за судьбой которых мы следим и которые позже объединились под названием Израиля. В конце концов, на них ведь перешло и название "Хабиру" ("ивриим"), упомянутое в период Амарны.
Впрочем, когда бы ни произошло упомянутое объединение племен в народ путем принятия общей религии, вполне допустимо, что это событие все равно прошло бы незамеченным в мировой истории. Новая религия могла быть сметена историческим потоком, Ягве занял бы свое место в той длинной процессии умерших богов, которую так живо изобразил Флобер, а все двенадцать колен его народа могли "затеряться" - не только те десять, следы которых так настойчиво ищут англосаксы. Бог Ягве, с которым мидианитский Моисей связал новый народ, вряд ли был особенно примечательным божеством. Грубый, примитивный провинциальный божок, кровожадный и яростный, он обещал своим поклонникам "землю, текущую молоком и медом", и повелел изгнать ее обитателей "силой меча". Поистине поразительно, что, несмотря на все исправления библейского текста, в нем осталось так много примет первоначальной натуры Ягве. Нет уверенности даже, что его культ был подлинным монотеизмом и потому отрицал божественность других богов. Вполне достаточно было, что Ягве сильнее всех остальных. И если последующие события пошли совсем иным путем, тому может быть только одно объяснение: некоторая часть народа получила от египетского Моисея совершенно иную и более одухотворенную концепцию Бога - единственного Бога, которому подчинен весь мир, столь же вселюбящего, сколь и всесильного. Бога, который не терпит магию и ритуал и провозглашает высшей задачей человечества жить по справедливости и не по лжи. Ибо как бы скудны ни были наши сведения об этической стороне религии Атона, бесспорно существен тот факт, что Эхнатон неизменно характеризовал себя в надписях как "идущего путем Маат" (справедливости, правды). В дальнем плане не так уж важно, что евреи очень скоро отошли от учения Моисея и разделались с ним самим. Традиция осталась, и постепенно, в ходе веков, привела к тому, чего не дано было достичь самому Моисею. Бог Ягве, которому, со времен Кадеша, приписывалась моисеева заслуга освобождения народа, присвоил себе незаслуженную славу; но этот узурпатор дорого поплатился. Тень бога, место которого он захватил, оказалась сильнее живого Ягве, и в итоге исторического развития забытый было моисеев Бог окончательно вытеснил божество вулкана. Нет сомнений, что только вера в этого другого Бога позволила народу Израиля вынести все испытания и сохраниться до наших времен.
Теперь уже невозможно определить, какую роль сыграли левиты в окончательной победе моисеева Бога над Ягве. Когда заключался компромисс в Кадеше, они возвысили свой голос за Моисея, воспоминания о котором еще были свежи в их памяти. В последующие века левиты слились с народом или со жрецами и их главной обязанностью стало соблюдать и осуществлять ритуал, хранить священные тексты и переписывать их в соответствии с надобностью. Но разве жертвоприношения и церемонии не были по сути своей той самой черной магией, которую безоговорочно отвергало прежнее учение Моисея? И вот из толщи народа возникла нескончаемая череда людей, не всегда прямых потомков первых левитов, - людей, увлеченных исподволь растущей, великой и мощной традицией, и именно эти люди, пророки, стали усердно проповедовать древнее моисеево учение: Бог отвергает все ритуалы и жертвоприношения, он требует только веры и жизни по справедливости и не по лжи (Маат). Усилия пророков увенчались непреходящим успехом: проповедь, в которой они воскресили древнее учение, навечно стала содержанием еврейской религии. Таким образом, заслуга еврейского народа, сумевшего сохранить от гибели такую традицию и породить пророков, давших ей выражение, сама по себе достаточно велика, даже если первый толчок был дан извне, великим пришельцем.
Вся эта трактовка событий могла бы породить разочарование, когда б не благодарная возможность сослаться на мнение других, более авторитетных исследователей, которые трактуют роль Моисея в истории еврейской религии точно в том же плане, что и я, хотя и не признают его египетского происхождения. Селлин, например, говорит: "Таким образом мы видим, что подлинная религия Моисея, его вера в единого этического Бога, отныне становится достоянием небольшого круга людей среди его народа. Нелепо сразу же искать ее следы в официальном культе, в религии жрецов, в общенародных верованиях. Все, чего можно ожидать, - это рассеянных там и сям искр зажженного им духовного пламени; его идеи не погибли, в исподволь продолжали влиять на убеждения и обычаи, пока наконец, раньше или позже, в результате подходящих событий или под воздействием какой-то личности, глубоко уверовавшей в них, они не вышли наружу с еще большей силой и не восторжествовали в умах широких народных масс. Раннюю религиозную историю давних израильтян следует рассматривать именно под таким углом зрения. Восстанавливать Моисееву религию по тем данным, которые имеются в исторических описаниях религии первых пяти ханаанских веков было бы величайшей методологической ошибкой". Пауль Вольц высказывается еще более категорично: "Дерзновенный труд Моисея поначалу вряд ли был вообще понят, и его учение с трудом пробивало себе дорогу, с течением столетий все глубже и глубже проникая в души, пока, наконец, не воспламенило великих пророков, которые продолжили дело одинокого основателя".
И поскольку моей единственной целью было найти место египетского Моисея в схеме еврейской истории, я могу на этом закончить. Теперь можно свести все наши выводы в одну кратчайшую формулу: хорошо известная дуальность этой истории - слияние двух народов в один; два царства, на которые он потом разделяется; два имени Божества в библейских источниках, одно из которых сначала вытесняется другим, а затем победоносно возвращается; два основателя религии с одним и тем же именем Моисей, которых нужно отличать друг от друга, - все это является неизбежным следствием самой первой дуальности: одна часть народа прошла через событие, которое верно было бы назвать травматическим испытанием, тогда как другая была от него избавлена. Конечно, многое еще нужно обсудить, объяснить и доказать. Только тогда мы могли бы надежно гарантировать интерес к этому чисто историческому исследованию. Было бы чрезвычайно соблазнительно воспользоваться частным случаем еврейской истории, чтобы попытаться понять, в чем по существу состоит скрытая природа традиции и что обуславливает ее странную власть над умами, насколько нелепо отрицать личное влияние отдельных великих людей на ход исторических событий, каким упрощением грандиозного многообразия человеческой жизни было бы сводить все движущие мотивы людей исключительно к материальным потребностям, откуда берется сила, с которой определенные идеи, в особенности религиозные, подчиняют себе отдельных людей и целые народы. Такое продолжение нашего очерка можно было бы связать с положениями, выдвинутыми четверть века назад в моей книге "Тотем и табу". Но я вряд ли могу и дальше рассчитывать на свои силы.
