Ознакомительная версия.
Наконец, Ангел – это идеал и цель трансформации. Царство ангелов – это нечто абсолютно невидимое, это достигнутое и осознанное символическое. Когда поэт размышляет о человечестве, он ставит его между животными, для которых дом – реально существующий мир объектов и жизнь которых протекает на уровне инстинктов, и ангелами, существующими в царстве абсолютной трансцендентности. Мы, люди, пишет он, живем в «мире значений и знаков» [«in der gedeuteten Welt»] (1:13), частью конкретном, а частью – символическом. Не будучи ни животным, ни полностью трансцендентным ангелом, человек находится в переходном состоянии, идя от одного полюса к другому. Таков его путь. И преобразовать конкретный объектный мир в ангелический порядок невидимого – задача человечества:
Erde, ist es nicht dies, was du willst: unsichtbar
in uns erstehn? – Ist es dein Traum nicht,
einmal unsichtbar zu sein? – Erde! unsichtbar!
Was, wenn Verwandlung nicht, ist dein drangender Auftrag?
(9:67–70)
He этого ли, земля, ты хочешь? Невидимой в нас
Воскреснуть? Не это ли было
Мечтой твоей давней? Невидимость!
Если не преображенья, То чего же ты хочешь от нас?
Verwandlung (трансформация, преображение) – это то знаменательное слово, которое так значимо появляется в ключевой момент. Это миссия поэта, которую Рильке полностью принял: «Земля, я люблю тебя. Верь мне…»[45] [«Erde, du liebe, ich will»] (9:71). Мне кажется, что это самый страстный момент стихотворения. Здесь Рильке полностью принимает судьбу и имаго поэта, что означает, что он берет на себя и дело трансформации. Он осуществляет свое призвание, преобразуя объекты в язык, называя вещи: «…„колодец“, „ворота“, „дерево“, „дом“, „окно“./ Самое большее: „башня“ или „колонна“» [«Haus, Brücke, Brunnen, Tor, Krug, Obstbaum, Fenster – höchstens: Saule, Turm»] (9:33–36), а затем представляя их архетипическому ангельскому чину с предельной глубиной чувств. В этом и заключается миссия поэта. Это призвание – дар Ангела, врученный Рильке.
Трансформация – постоянная медитация Рильке. Он не только созерцает и интуитивно постигает ангельские чины, но и предлагает им поэтические подношения из мира эго-сознания. Подобное называние происходящего в царстве архетипов – своего рода причащение – трансформирует конкретные объекты в слова, звуки и образы, в конечном итоге размещая их в матрице трансцендентного смысла. Этот процесс имеет четкую параллель с католическим ритуалом пресуществления[46].
Самые обычные объекты человеческого мира – в католической мессе это хлеб и вино, в поэзии Рильке – дом, кувшин, окно и т. д. – преобразуются в священные символы с трансцендентными значениями и свойствами. Поэт – жрец и посредник между земным конкретным существованием и небесным трансцендентным Бытием.
«Это есть, прежде всего, оживление самих по себе мертвых субстанций, но также их существенное изменение в смысле одухотворения, в соответствии с древними воззрениями на пневму как некую тонкоматериальную субстанцию (corpus glorificationis)»[47], – писал Юнг в своей работе «Трансформация символов в мессе». То же можно сказать и о поэтических трудах Рильке. Он изменяет земное и инертное, преобразуя его в трансцендентное и духовное. Окно после того, как поэт назвал его с такой мощью, уже не является просто окном. Это окно. Он вызвал трансформацию, и мирское стало священным, из объекта стало символом. И именно это он сделал со своей жизнью. Он прожил жизнь поэта.
Чтобы написать столь изумительное произведение, как «Дуинские элегии», Рильке пришлось перенести реальный опыт собственной трансформации. Наконец, он смог пробиться к Открытому, которое для него означает полную реализацию имаго. В Открытом бабочки могут раскрыть свои крылья и парить. Это царство полной свободы быть самим собой в самом глубоком смысле. Тем не менее, чтобы попасть туда, поэту необходимо предпринять еще один шаг. Он должен совершить путешествие через страну Жалоб и сделать это в одиночку. И только благодаря такому радикальному уединению поэт (настоящая куколка, заключенная в оболочку и окруженная непроницаемым коконом) достигнет окончательной самореализации. «Одиноко уходит он в горы страданья./Там не слышно шагов. Там беззвучный удел» [«Einsam steigt er dahin, in die Berge des Ur-Leids»] (10:104). Этим решительным поступком он стимулирует и пробуждает новые образы и у себя, и у читателей – образы пустых коконов и дождя: «Или дождик весенний/Падающий на темное царство земное» [«den Regen, der fällt auf dunkles Erdreich im Frühjahr»] (10:109). Стихотворение заканчивается этими словами. Имаго завершено, и бабочка покидает свою оболочку. Пришло время свободы и рождения души.
В конце долгого пути трансформации, такой, как у Рильке и у Юнга, который переживал знаменитую «встречу с бессознательным» в те же годы, мы обнаруживаем манифестацию взрослого имаго, образа самости, который конкретному индивиду суждено реализовать в зрелости после того, как стадия гусеницы детства и юности остается в прошлом. В каком-то смысле, как повторяет Юнг в своих работах много раз, человеку никогда не стать полностью завершенным или реализованным, потому что всегда найдется бессознательный потенциал, который можно привнести в полную интеграцию личности. Но все же мы не можем не прийти к выводу, что имаго, однажды проявившееся после того, как середина жизни пройдена, имеет неизгладимые очертания «целостной личности». Задача второй половины жизни – углубить, улучшить конечный образ, поработать над его тонкими нюансами или добавить субстанции. Жизнь бабочки может быть краткой или долгой, но с этого момента она будет верна достигнутому имаго.
Жизнь Рильке оказалась краткой из-за лейкемии. Он умер в возрасте пятидесяти одного года, примерно через четыре года после завершения работы над своим шедевром – «Дуинскими элегиями». К сорока семи он полностью реализовал имаго Орфея, а также стал архетипическим лирическим поэтом двадцатого столетия. Если бы Рильке прожил еще тридцать лет, как Юнг, он написал бы нечто вроде второго «Фауста», и стал бы новым Гете. Гете – архетипический поэт Германии, как Орфей – Греции. Но так случилось, что творческую энергию, не иссякавшую и в годы физического угасания, Рильке вложил в искусные, игривые, гораздо более светлые, восхитительно дерзкие стихи на новом для него языке – французском. Он провел последние годы жизни в любимом им Шато де Мюзо, ухаживая за розами и принимая немногочисленных посетителей. Можно сказать, что, несмотря на то, что он умер в относительно раннем возрасте, он завершил свою жизнь.
Глава 2
Трансформирующий образ
Многие непостижимые изменения личности, такие как внезапные обращения или другие глубинные духовные изменения, порождаются притягательной силой коллективного образа.
К. Г. Юнг[48]
«Слушай меня», – сказала она, наклонившись вперед. – «Я хочу измениться. Я не та, какою хочу быть. Я не та, кто я ЕСТЬ!» В ее голосе звучала страсть и энергия, она резко чеканила слова.
«Разве человек может еще раз войти в материнское лоно и родиться?»– спросил я. – «Чем же я могу помочь тебе? Ты ждешь чуда».
Этот диалог так никогда и не состоялся в реальности, но в моих мыслях он не один раз повторялся во время сеансов психотерапии. Я вижу в глазах пациентов неистовое желание, необходимость, движущую силу трансформации, и она необычайна. Люди хотят измениться, но как они могут сделать это?
5 августа 1989 г. в газете Нью-Йорк Таймс был опубликован некролог о Вильяме Ларимаре Меллоне-младшем. Я обратил на него внимание. Между двумя небольшими колонками размещалась фотография, на которой был снят Меллон, одетый в рубашку с открытым воротником, с немного взъерошенными волосами; он смотрел сквозь толстые стекла очков, слегка улыбаясь. Этому интересному мужчине было около шестидесяти, когда был сделан снимок. В статье говорилось, что мистер Меллон умер дома, в Дешапель, Гаити, в возрасте семидесяти девяти лет. Автор некролога подчеркивал, что Вильям Меллон был выходцем из одной из самых зажиточных семей Америки. Он родился в Питтсбурге, учился в хорошей школе, затем женился, развелся и женился повторно. В середине 1930-х годов он купил ранчо в Аризоне и осел там, собираясь заниматься хозяйством. Когда началась Вторая мировая война, Меллон служил в Бюро стратегических служб (предшественник ЦРУ) и бывал на заданиях в Португалии, Испании и Швейцарии.
В некрологе не упоминалось, что в Швейцарии Меллон встречался с Юнгом, но это вполне могло произойти. Юнг был близким другом Пола и Мери Меллон, родственников Вильяма, к тому же Юнг поддерживал связи с сетью шпионов Бюро стратегических служб, работавших под руководством Алана Даллеса, жившего во время войны в Швейцарии.
В 1947 г. Меллон прочитал в журнале «Лайф» статью об Альберте Швейцере, «эльзасском враче, миссионере, философе и музыканте, чья больница в Ламбарене, нынешнем Габоне, снискала мировую славу»[49]. Меллона восхитила идея Швейцера, и он написал доктору письмо, в котором спрашивал, каким образом можно организовать подобную больницу. Швейцер ответил ему письмом, в котором советовал Меллону пройти медицинскую подготовку и посвящал его в практические проблемы, связанные с организацией такого учреждения в странах третьего мира. С момента получения этого письма жизнь Меллона обрела новые очертания. Он поступил в медицинскую школу и четыре года спустя стал врачом. В это же время его жена изучала специфику работы в лаборатории. После окончания учебы они занялись поисками подходящего места для строительства больницы по модели Ламбарене Швейцера. Они остановили свой выбор на Гаити, где на месте заброшенного завода по переработке фруктов в 1956 г. открыла свои двери больница Альберта Швейцера в Дешапель. Здесь Меллон и его жена провели остаток своей жизни, работая в больнице и участвуя в жизни местного сообщества.
Ознакомительная версия.
