Я, конечно, небольшой любитель и знаток оперы. Равно как и балета. Мои пристрастия весьма банальны, но это — мои пристрастия. Сейчас было не до них, ибо я, бяка Лялечка, решила осуществить кровную месть. За что? Нет, не за вынужденно потраченные силы, время, деньги. И не за испытанное от присутствия того же Фени скуку и уныние. И не за неудобства, неминуемые, пока гости гостят. За унижения. Дело в том, что проклятущий Феня принялся расширять свои территории. Это своеобычный прием всяческого быдла: обнаружив рядом с собой мягкосердечных и воспитанных людей, представители быдла начинают теснить их к параше. Там, дескать, ваше место. Шаг за шагом прямо на вас надвигаются дикие, но несимпатичные выходцы из социально-биологических категорий, которые вполне можно считать переходными от человекообразных к насекомым. Они навязывают вам свою систему ценностей, свои убеждения, свои стереотипы и свою манеру поведения. Или ту, которую считают оч-ч-ч-ч подходящей именно для вас. Всю перечисленную программу освоения нашей моральной зоны решил воплотить в жизнь дядя Феня, уставший, видимо, от мирной тишины.
Разумеется, он не мог не почувствовать, насколько папуля деликатный человек. И родных своей жены жечь глаголом не станет. А уж тем более на мороз не выгонит. Фигурально — приезжают они всегда летом. Так что насчет мороза в Москве в это время слабовато. Вот и славненько! Феня тут же взял инициативу в свои руки. То начнет объяснять отцу, что батюшка мой зажирел и заматерел в тепличных условиях, каковые сами собой создаются в мегаполисе для всех желающих. Пожил бы Лева-неженка в городе, где свет, вода и газ отключаются попеременно, улицы чистятся к юбилею, а состав воздуха включает в себя всю таблицу Менделеева и весь учебник по токсикологии. То примется критиковать все подряд — еду, воду, воздух, обстановку в столице. Ужасность и отвратительность во всем, экология гнуснейшая, атмосфера мерзопакостная, терпежу никакого нетути. Вот у нас в краю родном пахнет исключительно сеном и… натуральным продуктом.
Словом, Фенечка демонстрировал самые недвусмысленные симптомы самой банальной зависти. Предки перед ним только что не извиняются за причиненные неудобства, а мы с Майкой зубами скрежещем. Не добившись от старшего поколения никакой болезненной реакции, Феня переключился на младшее. Начал прям при нас высказываться в том духе, что, дескать, распустил ты своих баб, Левушка, распустил! Женщина в дому должна быть невидима-неслышима, легкою стопою пробегать, принося подносы, чашки, пепельницы, пледы и гигиенические принадлежности. А твои тобой помыкают, как хотят. Трудно им придется в жизни. Особенно дочкам. Да и жене, когда ты с ней разведешься. А разведешься ты с нею непременно. Ведь у тебя еще не прошел кризис среднего возраста. Ах, все-таки кризис прошел? Вот видишь? В ослеплении ты даже не заметил прекраснейший и перспективнейший период в судьбе каждого мужчины — не то чтобы воспользоваться! Мать сардонически улыбалась, качая головой. Отец отмахивался. А мы с Майкой просто ежились от омерзения.
Вот почему я повела Нелли на «Набукко». Мне вдруг захотелось, чтобы она не удовольствие получила, а пришла бы в недоумение, посидела бы в столбняке, почувствовала бы себя тупой и невосприимчивой, как пробка — и одновременно стала бы на пару часов, как вся наша семья на целых три недели, заложницей бездарного, жуликоватого человечка, который уверен: «Эти все стерпят!» Так, в принципе, и вышло. Опера эта у Верди первая, нудная, тягомотная. Исполнители пели так себе, только что не перхали, и казалось: весь состав внезапно поразил ларингит. А кто не заболел, тот подавился леденцами от кашля. Зато было отчетливо слышно, как звенят декорации, смонтированные на заводе имени Хруничева, катаясь по сцене. Надо отдать художнику-оформителю должное: он нисколько не изменился со времен нашего с Майкой детства. Так же вторичен и обделен воображением. В общем, смотреть, мягко говоря, было не на что. Слушать тоже. Нелли после многочасового лицезрения стен, лесов, хламид и телес даже не имела смелости высказаться. Как-то сжалась, бедняжка, и всю дорогу до дома скорбно молчала. А вечером Феня разразился тирадой на тему деградации искусства. Видать, жена поведала ему о своем мучительном разочаровании.
Феня, изображая Снусмумрика в стадии Ондатра, болтал о бренности всего сущего, причем к месту и не к месту влезал с избитым «Арс лонга, вита бревис» («Искусство вечно, жизнь коротка»). Досталось и модернизму с постмодернизмом, и масс-медиа, и коммерческим направлениям. За бездуховность, естественно, за растление молодежи, за оглупление нации, за пропаганду секса и насилия. Майка, растленная девица, хихикала в кулачок, а я неожиданно призадумалась. Чего они, радетели наши, добиваются, ругая бездуховность? Чтобы на всех каналах воцарилась скука смертная? Чтобы Вульф и Толстая круглосуточно кидались серебряными шарами в гостей и зрителей, и это зрелище шло прямым эфиром на ТНТ вместо «Окон» и прочих шоу с поисками золота в местах, неприспособленных для золотопромышленности? Что ж, это можно. И названьице подходящее найдется. «Боулинг злословия», например. Или представьте-ка сцену из фильма: выходит побитый в боях Терминатор, в два щелчка перезаряжает свой супермегабластер, потом басом произносит «Астелла виста, бэби!» — и… лекцию на сорок минут о бихейвиоризме.[21] Всякий покупатель блокбастера получает бонус — после титров появляется Иммануил Кант и пару часов рассказывает зрителю о категорическом императиве. Да здравствуют звездные войны над нами и звездные амбиции внутри нас!
Дяде Фене, конечно, лучше ничего такого не предлагать. Он обидится. Он всегда обижается, встретив незнакомые слова в устной или письменной речи. И даже неважно, ругательство или научный термин. Ему стремно, что в жизни есть еще терра инкогнита, где он не успел наследить своими «отзывами и рекомендациями». Господи, еще неделю придется ждать, пока эта семейка Аддамс съедет. Хотя зачем я честных, добрых, умных и нравственных Аддамсов равняю с уродами из отравленной отходами промышленности русской глуши? Все! Я поняла! Это мутанты! У них сбой в программе произошел, поэтому сознание глючит! Общаясь с компьютерной техникой, я бы просто вышла и снова вошла. С людьми сложнее. Но выпроводить и отключиться — идея совсем недурственная. На мое счастье, вскоре ее осуществили. Нет, не мы, две интриганки. И не папуля. Он никогда бы себе не позволил выпроваживать женину родню. Значит… да, мамуля не утерпела. Ее снисходительности и отстраненности не хватило на последнюю треть «срока тяжких испытаний». К тому же Феня совсем того… распоясался.
В целом, не случилось ничего выдающегося. К Майке зашел приятель. Милый такой мальчик — бесформенные полуспущенные штанишки, мятый джемпер, руки вечно в карманах, на лице не то вселенская печаль, не то глубокая отрешенность. Ну, значит, сидят эти дети, общаются. Может, чай пьют, а может, пиво. Или мамулину наливочку пробуют. Или курят втихаря. Главное, чтобы меру знали. В конце концов, я в их возрасте тоже себе… позволяла. И тут врывается в Майкину комнату дядя Феня, больше напоминающий огнедышащего дракона Феню — и начинает орать, словно громкоговоритель на субботнике. И кроет мою сестрицу теми самыми словами, которые применяются, как правило, для укрощения (а может, для ращения?) самомнения у трудновоспитуемых подростков. Обзывает нашу Майю Львовну непотребной женщиной, характеризует ее поведение как безнравственное и беззаконное, кавалера также критикует — и применяет все более и более жестокие, точные и асимметричные, как в политике говорится, выражения. Майке не откажешь в хладнокровии. Сперва она, разумеется, остолбенела, наподобие жены Лота, но, наглядевшись на учиненный дядюшкой погром Содома и Гоморры, снова ожила. Аккуратно вывела онемевшего приятеля в прихожую, подала ему рюкзак и кроссовки, закрыла за другом дверь, потом повернулась к дядюшке, который пристал, словно горчичник к боку, и не отлипал. Скрестив руки на груди и нахмурившись, она послушала Фенин монолог еще с минуту (телевизионщик бы понял, как это долго!), после чего влепила обличителю такую смачную пощечину, что было слышно на лестничной площадке. По крайней мере, так сказала маман.
Не знаю, как намеревался разошедшийся Феня восстанавливать свой авторитет, но ему это не удалось. В момент, когда он отнял руку от щеки и залился новой тирадой, которую по каналам официального телевидения можно было бы передать одним сплошным «бипом», вошла мамуля. Феня сдуру кинулся к ней, как к подкупленному арбитру — ты, мол, посмотри на эту… Она и посмотрела — долгим материнским взглядом. Потом пошла в гостиную, достала из шкафа чемодан, с которым приехало Фенино семейство и молча поставила перед родственником. Мы с отцом прибыли как раз в тот момент, когда Феня, надутый, сидел в комнате, а Нелли металась по квартире, что-то крича про сестринскую неблагодарность.
