Психоанализ культуры - Зигмунд Фрейд

Я же не нахожу в этом ничего удивительного. Ведь вы не думаете, что мышление людей лишено практических мотивов, а всего лишь означает проявление бескорыстной любознательности? Такая ситуация весьма маловероятна. Скорее я поверю, что, даже персонифицируя природу, человек следует какому-то инфантильному образцу. К примеру, от людей своего самого первого окружения он уяснил, что, завязывая с ними какие-то отношения, он тем самым открывает путь влияния на них. По этой причине, преследуя такие же цели, он позднее обращается со всем встречающимся на его пути так же, как с упомянутыми лицами. Соответственно, я не возражаю против вашего чисто описательного замечания – человеку и в самом деле свойственно персонифицировать все, что он собирается постичь, для того чтобы в дальнейшем им овладеть (психическое овладение как подготовка к овладению физическому). Однако к этому я добавляю понимание мотива и генезис своеобразия человеческого мышления.

«А теперь еще и третье возражение: вы ведь раньше уже обсуждали происхождение религии в книге „Тотем и табу“. Однако там это выглядело иначе. В ней все сводилось к отношению „сын – отец“, бог же – это возвеличенный отец, тоска по нему – корень религиозной потребности. Похоже, с той поры вы открыли для себя фактор человеческого бессилия и беспомощности, которому в первую очередь общепринято отводить огромную роль в формировании религии, а теперь и вы списываете на их счет все то, что ранее отводили влиянию отцовского комплекса. Могу ли я попросить вас разъяснить эту смену позиции?»

С большой охотой, я как раз ожидал подобного вопроса, если только и в самом деле речь идет о смене точки зрения. В «Тотеме и табу» автору не было нужды объяснять происхождение религии вообще, там затрагивалась лишь тема тотемизма. Удастся ли вам с помощью какой-либо известной точки зрения внятно объяснить, почему впервые покровительствующее человеку божество предстало перед ним в облике животного, что означал запрет убивать и употреблять в пищу этого зверя и при всем том существовал торжественный обычай раз в год коллективно убивать и пожирать его? А ведь именно это имеет место в тотемизме. И вряд ли есть смысл спорить о том, следует ли тотемизм называть религией. У него довольно тесные связи с более поздними верованиями в богов, в которых тотемные животные становятся священными животными этих божеств. Да и самые первые, но наиболее глубоко укорененные нравственные ограничения – запреты убийства и кровосмешения – взрастают на почве тотемизма. Так что, независимо от принятия или неприятия выводов «Тотема и табу», вы, надеюсь, согласитесь, что в этой книге большое число весьма примечательных, но разрозненных фактов оказались объединены в устойчивое целое.

В «Тотеме и табу» почти не затрагивается вопрос, почему звероподобный бог сравнительно недолго устраивал людей и был заменен богом человекоподобным, а некоторые другие проблемы формирования религии в этой книге вообще не упоминаются. Неужто такое ограничение тематики вы считаете равнозначным отрицанию незатронутых проблем? Тот мой труд является добротным примером строгого выделения того вклада в решение религиозной проблемы, который способен сделать психоаналитический подход. Если же на этот раз добавились другие, не так глубоко скрытые проблемы, не стоит упрекать меня в противоречии, как ранее – в односторонности. Естественно, в мою задачу входит выявление связующих путей между высказанным ранее и предлагаемым теперь, между более глубокой и более заметной мотивацией, между отцовским комплексом и человеческой беспомощностью или его потребностью в защите.

Обнаружить подобные связки можно без особого труда. Скажем, отношение детской беспомощности с продолжающей ее беспомощностью взрослого, так что, как и следовало ожидать, в психоанализе мотивы формирования религии за счет вклада детства дополняют ее видимую мотивацию. Давайте представим себе психику маленького ребенка. Помните ли вы о выборе объекта любви по образцу, о котором говорит психоанализ? Либидо движется по путям, определяемым нарциссической потребностью, и устремляется к объектам, обеспечивающим его удовлетворение. Так, например, мать, утоляющая голод ребенка, становится первым объектом любви и, разумеется, также первой защитой от всех, пока что непонятных, угрожающих со стороны внешнего мира напастей, первым убежищем от страха, как мы вправе сказать.

В осуществлении этой функции мать вскоре сменяет более сильный отец, и функция эта сохраняется за ним на протяжении всего детства ребенка. Однако такому отношению с отцом присуща своеобразная амбивалентность. Сам отец представляет и некую угрозу, возможно, из-за более раннего сравнения с матерью. Так что боятся его не меньше, чем тянутся к нему и восхищаются им. Признаки такого отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, как было выяснено еще в «Тотеме и табу». Когда же повзрослевший человек замечает, что ему суждено всегда оставаться ребенком, что он никогда не сумеет обойтись без защиты от чуждых превосходящих сил, он наделяет их чертами отцовского образца, создавая богов, перед которыми испытывает страх, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем не менее вверяет защиту себя. Таким образом, мотив тяги к отцу идентичен потребности в защите как следствию человеческого бессилия. Способ противления ребенка своей беспомощности определяет характерные реакции взрослого на свою беспомощность, которую он вынужден признать как раз путем формирования религии. Но в наши намерения не входит и дальше исследовать идею бога. Нам и так уже пришлось иметь дело с целым арсеналом религиозных представлений в том виде, в каком культура вручает его отдельному человеку.