Ознакомительная версия.
286
Именно этим обстоятельством объясняется необходимость формировать «к технике» не только «модуль» «картины», но и «базис» «схемы», то есть создать доминанту, пробудить потребность пациента.
Эта закономерность соотношения осознаваемого и изменяющегося (или не изменяющегося) материала подробно рассмотрена В.М. Аллахвердовым и сводится к следующему постулату: то, что не изменяется, не осознается.
Л.С. Выготский подверг критике исследования представителей вюрцбургской школы и А. Бергсона, утверждавших полную независимость мысли от слова и указывавших на искажение, которое слово с неизбежностью вносит в мысль. Однако в этой полемике Л.С. Выготский отнюдь не встает на сторону ассоционистов, он не разделяет убеждения, что внешняя речь есть внутренняя речь минус звук, но, напротив, ему удается жестко противопоставить внешнюю и внутреннюю речь, показать, что внешняя и внутренняя речь противоположны по функции, протекают в совершенно различных условиях и отличаются как по структуре, так и по семантике.
Трудно представить себе человека, который, не обладая бы способностью к речи, не был бы с собой согласен; следовательно, речь не только не способствует налаживанию контакта с самим собой, но, напротив, скорее затрудняет идентификацию своей неизбежной полемичностью.
Взрослый, нормально развитый человек не отождествлен со своей мыслью, он с ней един, она есть его выражение, его эманация, он не соглашается со своей мыслью, не понимает ее, но он и есть сама эта мысль – всем своим существом, своими действиями, привычками, системами отношений.
Этот факт хорошо известен всякому, кто пытался высказать свою мысль и разочаровывался в собственных формулировках, не достигая в них той точности, которая свойственна пониманию им определяемой темы. Другим примером может служить ситуация, когда человек говорит что-то, чего, как ему казалось, он не хотел и «не думал» говорить, когда в запале спора он пытается понять: «Что же я такое только что сказал?» – суетливо догоняя свою собственную внешнюю речь катастрофически запаздывающим пониманием, и т. п.
А.А. Потебня рассматривал этот феномен как апперцепцию слова: «При создании слова, а равно и в процессе речи и понимания, происходящем по одним законам с созданием, полученное уже впечатление подвергается новым изменениям, как бы вторично воспринимается, то есть, одним словом, апперципируется».
Указанный факт хорошо известен любому научному работнику, которому приходилось давать определение какому-нибудь феномену, это определение всегда своего рода условность, всегда компромисс.
Когда мы говорим, что «уголь черный», мы неизбежно думаем про себя, что блики света, отраженные его гранями, делают его светлым, что «он черен только по идее». Если бы мы не говорили, а только думали об угле, то он действительно представлялся бы нам черным и только черным. Вместе с тем, когда мы говорим, мы начинаем сомневаться, мы продолжаем какое-то время утверждать, что уголь именно черный, хотя теперь и не верим себе в полной мере. Если же кто-то поддержит наше сомнение, то скоро мы и вовсе откажемся от своей категорической оценки, не зная чему и верить.
Приятным исключением в этом смысле является позиция Д.Ф.Т. Бьюдженталь: «Тот факт, что человек слышит свой первый ответ, изменяет характер второго: это означает, что процесс “открывания” (техника, используемая автором, – А.К., Г.А.) вызывает непрерывные изменения. […] Человеческая жизнь, по крайней мере имплицитно, постоянно обновляется».
«Взгляд гештальт-подхода, – пишут И. Польстер и М. Польстер, – заключается в том, что каждый индивидуум сам по себе – это бесконечное сочетание полярностей. Какое бы свойство ни обнаружил в себе человек, к нему всегда прилагается антипод или полярное качество. Оно “дремлет” в фоне, определяя интенсивность настоящих переживаний, но может образовывать фигуру, если соберет достаточно сил. Если эту силу поддержать, становится возможной интеграция полярностей, застывших в позиции взаимного отторжения».
«Во внутренней речи, – пишет Л.С. Выготский, – мы всегда можем выразить все наши мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием. И разумеется, при этом значение этого единого названия для сложных мыслей, ощущений и рассуждений окажется непереводимым на язык внешней речи, окажется несоизмеримым с обычным значением того же самого слова. Благодаря этому идиоматическому характеру всей семантики внутренней речи она, естественно, оказывается непонятной и труднопереводимой на наш обычный язык».
Во «Фрагментах» сам Р. Барт представляется нам влюбленным, который педантично записывает свои «автоматические мысли», возникающие у него в отношении возлюбленного и своих собственных чувств, но он не только записывает, он начинает анализировать записанные мысли, и тут происходит «отречение в речи». Удивительна психологическая динамика этого текста, который представляет собой настоящую синусоиду: от высших степеней «полета» (восторг, очарование, благоговение) говорящий, словно безумный, вдруг переходит к глубочайшему «падению» (разочарование, негодование, отчаяние). Причем мы без труда найдем подобную динамику и в каждом из представленных фрагментов, и в тексте, взятом целиком. Если Р. Барт начинает фрагмент с восторженных эпитетов в отношении возлюбленного, он практически неизбежно заканчивает его словами осквернения взлелеянного образа. Равно как и наоборот, начиная фрагмент со слов благородного негодования в отношении холодности возлюбленного, он заканчивает его мольбой о прощении и поклоняется возлюбленному как идолу, описывая мириады его достоинств. Аналогичная динамика сопровождает и отношение друг к другу самих фрагментов, причем чем дальше по тексту, тем разительнее амплитуда этих «взлетов» и «падений», для иллюстрации этой закономерности достаточно привести название двух последних глав: «Я гнусен» и «Я люблю тебя». Итак, Р. Барт со всей определенностью показывает (как самим текстом, так и выводами, заключенными в этом тексте), что любовный дискурс верен только до тех пор, пока находится внутри влюбленного, высказывание этого дискурса, перевод его во внешнюю речь, заставляет влюбленного отказываться от собственных чувств. Однако «круговая порука» дискурса не позволяет отойти ему в тень, но все же поскольку Р. Барт пишет не историю, а дискурс, то, соответственно, в конечном итоге («что и требовалось доказать») идентифицирует его как «болезнь» и «выздоравливает».
Ф. Пёрлз предлагал решить такую задачку самому пациенту, что также может быть эффективно. Например, на вопрос слушателя своего семинара, сидящего на «горячем стуле»: «Поскольку я действительно только что саботировал и это мой паттерн, как я могу осознать это, чтобы прекратить?» – Ф. Пёрлз ответил: «Сознательно саботируя. Притворяясь “великим саботажником”. Ну-ка посаботируй вотэто… Вы никогда не сможете ничего преодолеть, если будете этому сопротивляться. Что-то преодолеть можно, лишь глубже погрузившись в него».
Блестящие примеры такой работы с пациентом можно найти в «Провокационной психотерапии» Ф. Фаррелли. Его теория базируется на двух основных гипотезах: 1) «спровоцированный терапевтом (с помощью юмора, раздражителя, но в пределах его внутренней шкалы ценностей) пациент всегда тяготеет к движению в обратном направлении в зависимости от того, как терапевт определяет его как личность»; 2) «если вызвать с помощью провокации юмором или другим раздражителем самопораженческие и уводящие в сторону поведение и чувства, пациент тяготеет к большему соприкосновению с общественными нормами»
Дискурс «болезни» не бывает изолированным (исключая только психотическую природу расстройства), он всегда содержит в своем основании один из дискурсов, представленных в настоящем подразделе.
Данное обстоятельство получило свое отражение в мировой литературе, достаточно вспомнить «Вертера» И.В. Гёте, «Идиота» Ф.М. Достоевского или «Анну Каренину» Л.Н. Толстого.
Что, впрочем, как правило, не осознается пациентом и скрыто под ложной одежкой «упаднических настроений», «великодушия», «альтруизма» и т. п. (разумеется, с таким «одеянием» пациенту расстаться трудно).
Причинные факторы и механизмы этого отношения не является темой настоящего издания, однако специфику этой амбивалентности нужно иметь в виду, хотя бы на теоретических основах «индивидуальной психологии» А. Адлера: «комплекс неполноценности» и «тенденция к сверхкомпенсации».
Ознакомительная версия.
