Затем я посмотрел вниз, на свои ноги, и попытался почувствовать, где находится мой страх. Он находился там же, где всегда, сжимая мои ребра и поднимаясь все выше. Я поднял взгляд на присяжных. «Дамы и господа присяжные, — услышал я свой голос. — Хотелось бы мне чувствовать себя иначе, но даже после стольких лет работы в суде у меня это не получается».
Некоторые присяжные выглядели ошарашенными. Вот тот адвокат, который бесстрашно руководил делом подсудимого и провел перекрестный допрос более полусотни свидетелей, в основном враждебно настроенных — сотрудников ФБР, судебных исполнителей, экспертов. Вот тот человек, который, казалось, всегда способен добиваться своего, и сейчас он признается в своем страхе. Они смотрели. Они ждали. Их щупальца были выпущены и, как невидимые локаторы, зондировали ситуацию.
«Я боюсь, что не смогу выступить перед вами так, как этого заслуживает Рэнди Уивер, — сказал я. — Я боюсь, что после трех месяцев судебных разбирательств я не справлюсь со своей задачей. Хотелось бы мне быть большим профессионалом». Как всегда, страх начал исчезать, уступая место аргументации, которая в итоге заняла около трех часов. Это была честная аргументация, порой сердитая, порой ироничная, со стилистическими и синтаксическими погрешностями, которые повергли бы в ужас любого уважающего себя профессора английского языка. Это была максимально приближенная к жизни аргументация, на которую я только был способен, — аргументация, которая была призвана освободить моего клиента.
Когда я закончил излагать свои доводы и жюри удалилось на совещание, ко мне подошел молодой адвокат.
— Господин Спенс, почему вы так нескладно начали? — спросил он.
— Что вы имеете в виду? — спросил в ответ я.
— Казалось, вы никак не можете собраться с духом, а потом так разошлись, что мама дорогая, — рассмеялся он. — Но начали нескладно.
— Я начал «нескладно», потому что так у меня вышло, — сказал я.
— Ого, — сказал он.
Но, похоже, он не понял, что я имел в виду. Человек поверил моим доводам, но не понял, что их убедительность была следствием искренности адвоката, который боялся оплошать и был готов это признать.
Кредит доверия и ложь во спасение. Колеса общественного локомотива смазываются так называемой ложью во спасение. Мы говорим другу, что он замечательно выглядит, когда он выглядит как жертва, по которой прошлась стая горилл. Мы можем хвалить за ужином еду, хотя она просто ужасная. Мы говорим людям, которым нас представляют, что рады с ними познакомиться, хотя нам нет до них никакого дела. Социальное взаимодействие — это, по большому счету, притворство. Но мы негласно позволяем друг другу рассказывать светские байки. Иногда нам необходимо в них верить.
Недавно мы с Имаджин обедали в кафе, и к нашему столику подошел мужчина. Это оказался мой старый знакомый, которого я не видел с тех пор, как он был молодым выскочкой. Он постарел, поседел и располнел, но, к счастью, я его сразу узнал. «Хорошо выглядишь», — сказал он, что в вольном переводе означало: «Да-а, годы берут свое». Но мой знакомый продолжал петь мне дифирамбы, хотя язык его тела противоречил его словам.
Ну а что он должен был сказать? «Господи, чел, мы не виделись двадцать лет — ты выглядишь так, будто тебя переехал грузовик. На лице морщины размером с траншею. А твои волосы — раньше они были русые, а теперь почти седые. Но несмотря на эти следы жизни, я все-таки смог тебя узнать». А что должен был сказать я? «Когда мы в последний раз виделись, ты был молодым красивым парнем, а теперь я не смог бы отличить тебя от тех пузатых плешивых ублюдков, которые вечно подходят к моему столику, мешают мне обедать и говорят мне, что я хорошо выгляжу». Я должен был это сказать? Нет. Поэтому я сказал: «Сколько лет сколько зим, приятель! Ты тоже хорошо выглядишь!» А когда мы уходили, он, вероятно, подумал: «Совсем сдал, старина». А я подумал: «Да, время не пощадило этого красавца». Ни один из нас не высказал свои мысли вслух. Это был наш подарок друг другу. Он не имел ничего общего с кредитом доверия.
ЗАМОК. Главное в споре — играть. Ты или хороший актер, или нет. Я никогда не был хорошим актером.
КЛЮЧ. Играть — значит раскрывать правду. Чтобы быть хорошим актером, надо играть так, чтобы вам верили.
Чаще всего мне задают вопрос: «Когда вы в суде, вы играете?» Что подразумевает: «Мы можем вам доверять? Вы кажетесь достаточно искренним. Мы хотим вам верить. Но, должно быть, вы опытный актер, который может одурачить присяжных, которые, следовательно, могут одурачить нас», что, естественно, поднимает вопрос актерской игры. Что это такое?
Играть — значит быть. Настоящая актерская игра никогда не бывает притворством. Наоборот, она требует правдоподобного изображения персонажа в его жизненной ситуации. Актер должен вжиться в свою роль и проявлять свои реальные чувства — гнев, радость, удивление, печаль, боль. Когда Аль Пачино играл слепого, ворчливого отставного офицера в фильме «Запах женщины», он не притворялся слепым. Он представлял себя слепым. Он настолько вжился в свою роль, что утратил способность видеть. Конечно, мы можем притворяться, но актеры, которые притворяются, редко получают «Оскар».
Тем не менее самое безупречное исполнение на сцене, самый безупречный спектакль — плоды долгих многодневных репетиций — длится всего пару часов. Звезды кино отрабатывают свои реплики, пока они не станут теми самыми репликами, а каждая сцена снимается снова и снова, пока не будет выглядеть максимально правдоподобной. Режиссеру, как и нам, важен кредит доверия. В споре, в отличие от мира театра и кино, мы не можем позволить себе роскошь многократно прогонять и оттачивать свое исполнение. Мы не можем попросить своих жен или работодателей проигнорировать наши последние слова и подождать, пока мы их произнесем правильно. Если мы притворяемся, то, как бы искусно, убедительно и заученно мы это ни делали, в какой-то момент Другой почувствует: что-то не так. В этот момент мы проиграли спор. Нам верят, потому что мы говорим правду — правду о фактах, которые мы знаем, и правду о чувствах, которые мы испытываем.
ЗАМОК. Так как мне говорить правду? Может, я не знаю как.
Нас с детства наставляют говорить правду и всю жизнь твердят, что «честность — лучшая политика». Однако мы не слишком преуспели на этом поприще. Как ни странно, наше общество не приветствует правду. Я не слышал об учебных курсах «Как говорить правду». Я не слышал об Организациях анонимных лжецов. Я не встречал специалистов по правдивой риторике, а если кто-нибудь заверяет меня, что он всегда говорит правду, мне хочется поскорее сделать от него ноги.
Горький опыт учит нас тому, что за правду наказывают. Если мы говорим правду, нас часто ругают, отвергают или третируют. Если мы признаемся в каком-то проступке, даже в самом незначительном и невинном, нам устраивают за это головомойку. Если мы признаемся в своем страхе, нас презирают. Если мы открываем свои потайные желания, нас высмеивают. Если мы признаемся в любви, нам порой отказывают. Если мы выражаем свою антипатию, нас делают изгоями. Если мы проявляем гнев, нам отвечают гневом. Мы учимся уклоняться от правды. Мы создаем мифы, чтобы укрыться за ними, как за баррикадами. Мы шарахаемся от правды, как от чумы. Мы слышим, что искренних людей называют идиотами, дураками и наивными простаками. Правда стала ругательным словом. Упаси нас, Господи, от правды! Особенно от правды о себе.
КЛЮЧ. Научитесь быть обнаженными.
Несмотря на этот горький опыт, нам всем нужно учиться раздевать свою психику. Но чтобы убедить вас снять свои психические одежды, я должен это сделать первым. Следуя метафоре, я признаю, что боюсь оказаться не на высоте — обнажить свой, возможно, обвисший живот, свою, возможно, бледную, незавидную грудь или какие-то другие непривлекательные вещи. Но я все равно считаю, что мы должны говорить так, как будто мы голые.
