мебельным фургоном. Не выглядит ли омнибус как большой сундук?) Ханна так много кричит, это ему надоедает.
Однажды он неожиданно говорит: «Ты можешь вспомнить, как появилась Ханна? Она лежала на кровати у мамы, такая милая и славная». (Эта похвала прозвучала подозрительно фальшиво!)
Затем мы внизу перед домом. Можно опять отметить большой прогресс. Даже грузовые телеги внушают ему меньший страх. Однажды он чуть ли не радостно кричит: «Едет лошадь с чем-то черным у рта», – и я наконец могу констатировать, что это лошадь с намордником из кожи. Но Ганс вообще не испытывает страха перед этой лошадью.
Однажды он стучит своей палкой о мостовую и спрашивает: «Слушай, тут лежит человек… который похоронен… или это бывает только на кладбище?» Следовательно, его занимает теперь не только загадка жизни, но и загадка смерти.
По возвращении я вижу в передней ящик, и Ганс говорит: «Ханна приехала с нами в Гмунден в таком ящике. Всегда, когда мы ехали в Гмунден, она ехала с нами в ящике. Ты мне опять не веришь? Правда, папа, поверь мне. Мы получили большой ящик, а в нем сплошь дети, они сидели в ванне. (В этот ящик была упакована небольшая ванна.) Я посадил их туда, правда. Я хорошо это помню» [36].
Я. Что ты можешь вспомнить?
Ганс. Что Ханна ездила в ящике, потому что я этого не забыл. Честное слово!
Я. Но ведь в прошлом году Ханна ехала с нами в купе.
Ганс. Но раньше она всегда ездила с нами в ящике.
Я. Не маме ли принадлежал этот ящик?
Ганс. Да, он был у мамы.
Я. Где же?
Ганс. Дома на полу.
Я. Может быть, она его носила с собой? [37]
Ганс. Нет! Когда мы теперь поедем в Гмунден, Ханна опять поедет в ящике.
Я. Как же она вышла из ящика?
Ганс. Ее вынули.
Я. Мама?
Ганс. Я и мама. Потом мы сели в экипаж, Ханна скакала на лошади, а кучер сказал: «Но!» Кучер сидел на козлах. Ты был с нами? Даже мама это знает. Мама этого не знает, потому что она уже это опять забыла, но ничего ей не говори!
Я прошу его мне все повторить.
Ганс. Потом Ханна сошла.
Я. Она еще совсем не умела ходить.
Ганс. Мы ее тогда спустили вниз.
Я. Как же она могла сидеть на лошади, ведь в прошлом году она еще совсем не умела сидеть.
Ганс. О да, она уже сидела и кричала: «Но!» – и хлестала кнутом, который раньше был у меня. У лошади вообще не было стремени, а Ханна ехала верхом; папа, а может быть, это не шутка.
Что должна означать эта упорно отстаиваемая бессмыслица? О, это ничуть не бессмыслица; это пародия и месть Ганса своему отцу. Она означает примерно следующее: раз ты хочешь от меня, чтобы я поверил, будто в октябре Ханну принес аист, хотя уже летом, когда мы ездили в Гмунден, я заметил у матери большой живот, то и я могу требовать, чтобы ты поверил в мою ложь. Что другое может означать его утверждение, что Ханна еще прошлым летом вместе с ними ездила «в ящике» в Гмунден, как не его осведомленность о беременности матери? То, что он предполагает повторение этой поездки в ящике каждый последующий год, соответствует часто встречающейся форме проявления бессознательной мысли из прошлого; или это имеет особые основания, и он выражает свою тревогу, что в ближайшую летнюю поездку снова увидит такую беременность. Теперь мы также узнали, из-за чего поездка в Гмунден была для него испорчена, на что намекала его вторая фантазия.
Позднее я спрашиваю его, как, собственно, Ханна после своего рождения попала в мамину постель.
Тут он может развернуться и «подтрунить» над отцом.
Ганс. Пришла Ханна. Фрау Краус (акушерка) уложила ее в кровать. Ведь она не умела ходить. А аист принес ее в своем клюве. Она же ходить не умела. (Продолжая на одном дыхании.) Аист поднялся по лестнице, а затем постучал, а тут все спали, а у него был нужный ключ, он открыл дверь и уложил Ханну в твою [38] кровать, а мама спала; нет, аист уложил Ханну в ее кровать. Уже была ночь, и аист совершенно спокойно уложил ее в кровать, он совсем не шумел, а потом взял шляпу и ушел обратно. Нет, шляпы у него не было.
Я. Кто взял шляпу? Может быть, доктор?
Ганс. Затем аист ушел, ушел домой, а потом он позвонил, а все люди в доме уже не спали. Но ты не рассказывай этого маме и Тинни (кухарка). Это тайна!
Я. Ты любишь Ханну?
Ганс. О да, очень люблю.
Я. Тебе было бы лучше, если бы Ханна не появилась на свет, или тебе лучше, что она есть?
Ганс. Мне было бы лучше, если бы она не появилась на свет.
Я. Почему?
Ганс. Во всяком случае, она не кричала бы так, а я не могу вынести крика.
Я: Ведь ты и сам кричишь.
Ганс. Ханна кричит тоже.
Я. Почему ты не можешь этого вынести?
Ганс. Потому что она кричит очень сильно.
Я. Но ведь она совсем не кричит.
Ганс. Когда ее шлепают по голой попе, тогда она кричит.
Я. Ты ее когда-нибудь шлепал?
Ганс. Когда мама шлепает ее по попе, тогда она кричит.
Я. Тебе это не нравится?
Ганс. Нет… Почему? Потому что она своим криком создает такой шум.
Я. Если тебе было бы лучше, чтобы ее не было на свете, значит ты ее совсем не любишь?
Ганс. Гм, гм… (соглашаясь.)
Я. Поэтому ты думал, что если мама, когда ее купает, уберет руки, то она упадет в воду…
Ганс (дополняет.)…И умрет.
Я. И ты остался бы тогда один с мамой. Но хороший мальчик этого все-таки не желает.
Ганс. Но думать об этом ему можно.
Я. Но это нехорошо.
Ганс. Когда об этом он думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору [39].
Позднее я ему говорю: «Знаешь, когда Ханна вырастет и сможет говорить, ты будешь ее
